"Франсуа Мориак. Подросток былых времен (Роман)" - читать интересную книгу автора

что вообще должен умереть, - я чувствую себя невероятно вечным.
Итак, вот что произошло после того, как я обещал кюре поговорить с
Симоном и сломить его молчание, написав ему письмо, строки которого уже
складывались у меня в уме и не ответить на которое он бы не мог.
Я спустился к Юру - речке, протекающей через Мальтаверн:
знал, что застану там Симона за рыбной ловлей. Было четыре часа дня,
мимоходом я захватил в буфетной гроздь винограда.
Поблескивала мокрая трава - там, где теперь раскинулись луга, было
когда-то болото. Я заметил, что ольха, окаймлявшая берег, отливала
голубым. Вспугнутые мной сверчки и кузнечики, жаркое дыхание болотной
топи, гудение лесопилки господина Дюпора, грохот тележек, доносившийся с
дороги в Сор, - все впечатлени этой минуты останутся во мне навсегда, я не
избавлюсь от них, хотя бы дожил до глубокой старости.
Я не видел Симона, рыбачившего где-то в конце луга, но слышал его.
Забравшись в ольшаник, я сел у берега, уверенный, что раз он идет вдоль
ложа реки, стуча по корням и выгоняя щук и налимов, то рано или поздно
поравняется со мной и не сможет не заговорить. Тогда-то и начнется большая
игра.
Я сидел на коврике из мяты. Голубые и серые стрекозы плясали над
зарослями осмунды, которую мама называет самкой папоротника. Обычный
сентябрьский день каникул, я мог бы заниматься тем же, чем и остальные
восемнадцатилетние юноши... А чем они, собственно, занимаются? Я боюсь
даже думать об этом. Ну а я, что за демон или ангел владел мной в тот час?
Или все это была комедия? Но тогда кто суфлировал мне в этой роли? Кто
заставлял репетировать перед выходом на сцену?
Я прислушивался к всплескам воды при каждом шаге Симона и вдруг в
просвете между деревьями увидел его самого. Он был в трусах, ужасающе
белый - той белизной, которая всегда делала для меня невыносимым вид
обнаженного тела, особенно такого вот, с широким крестьянским костяком,
крепко сбитого, но словно обессиленного интеллектуальной жизнью, которая
изнурила этого бедного "бунтаря Жаку".
А может быть, волосатый мужской торс - явный признак мужественности -
внушал мне ужас? Но я никогда не задерживался на подобных вопросах,
приученный с самого раннего возраста видеть тут только "дурные мысли".
Когда Симон поравнялся со мной, я крикнул ему: "Adouchats!"
Он оглянулся, воскликнул: "О, извините!", выскочил на берег, второпях
натянул штаны поверх мокрых трусов и сунул голову в фуфайку. Он был без
сутаны - это меня поразило. Я просил его продолжать свое занятие. Но он
уже кончил: все равно ничего не ловится. Народ из местечка приходит
вытаскивать верши чуть свет. Он бросал на меня быстрые взгляды, но тут же
отводил глаза, торопясь уйти и в то же время - я решаюсь так написать,
потому что это правда и, кроме Донзака, никто никогда этого не прочтет, -
покоряясь моим чарам; очень важно, что он был под властью моих чар в этот
момент и что сам я был охвачен "вспышкой интуиции". Ведь Симон только и
хотел сбежать, сбежать от меня. Надо было удержать его силой. Я сказал,
что последние дни все только и делают, что чешут языки на его счет.
Он насупился:
- Болтают? А мне без разницы. А, б...!
Как должен был он волноваться, чтобы употребить такое неправильное
выражение, да еще произнести при мне ругательство! И вдобавок повторил