"Франсуа Мориак. Фарисейка" - читать интересную книгу автора

- В первую очередь если она их касается, - живо отозвалась она. И вдруг
жадно спросила: - А о ком идет речь? О твоей сестре?
Хотя Мишель недавно исполнилось четырнадцать, мачеха подозревала ее в
самых тяжких прегрешениях. Я отрицательно покачал головой: нет, речь идет
не о Мишель, а о господине Пюибаро и Октавии Тронш.
Мачеха еле удержала крик, готовый сорваться с ее губ.
- Как? Как? - Она схватила меня за руку. - Господин Пюибаро? Октавия?
В ту пору я был еще несведущ в вопросах любви между мужчиной и женщиной
и не замечал поэтому, что мачеха просто неспособна говорить на эту тему
хладнокровно и сразу же впадает в состояние транса. Я начал было
рассказывать ей о письме и о приписке на обратной стороне конверта, но она
прервала меня:
- Дай мне письмо, да живо!
- Письмо? Но ведь я опустил его в ящик...
Она разочарованно протянула:
- И напрасно опустил, ты должен был отдать его мне. Я отвечаю за душу
Октавии, которая уже сейчас играет не последнюю роль в частной школе и
надеется рано или поздно стать директрисой. И мое право, да нет, прямой
мой долг знать буквально все, что ее касается... Так или иначе, письмо я
все равно прочту, - добавила она уже спокойнее.
Тут только она заметила мое смятение: что подумает обо мне господин
Пюибаро, ведь он так меня любит? Мачеха дала мне понять, что ей вовсе
незачем ссылаться на меня и что она сама сумеет добиться от Октавии
нужного признания.
- Запомни, дитя мое, я ничего худого не подозреваю. Мы должны верить
таким достойным людям, как господин Пюибаро, который, впрочем, если на то
будет его воля, может вернуться к светской жизни. Пока у нас нет
доказательств противного, мы обязаны расценивать его поступок лишь как
неосторожность. Я давно считала, что его чересчур болезненная
жалостливость рано или поздно приведет к какому-нибудь необдуманному шагу,
но благодаря тебе я смогу теперь вовремя вмешаться... - И она добавила
вполголоса, сцепив зубы, во внезапном порыве бешенства: - Октавия... Как
вам это понравится! Все они сучонки...
Медь военного оркестра гремела со стороны улицы Виталь-Карль, у каждого
солдата музыкальной команды на берете вместо полагающегося помпона
поблескивала электрическая лампочка, и это новшество приводило горожан в
восторг. Мачеха вернулась в гостиную, а я остался стоять на балконе над
толпой, опершись о перила. Мальчишки и девчонки бежали за солдатами,
детвора держалась за руки и перерезала шоссе живой цепью криков и хохота.
Я уже ослабел и поддался чувству стыда и страха: что же будет с несчастным
Пюибаро? Я еще не мог понять всей глубины его отцовского инстинкта, когда
он в дортуаре склонялся над моей постелью, подтыкал со всех сторон одеяло,
целовал меня в лоб. Но я отлично понимал, что нынешним вечером я предал,
предал человека до того обездоленного, что он в тринадцатилетнем мальчике
ищет прибежища от своего одиночества. Я вспомнил вдруг "Мальчика-шпиона"
Альфонса Доде, вспомнил, как твердил немецкий солдат маленькому Стену:
"Некарашо! Некарашо!" Значит, то, что я сделал, плохо? Мачеха уверяет, что
я только выполнил свои долг... Но откуда же тогда эти угрызения совести?
Я поплелся в гостиную. Мачеха сидела у окна и пыталась читать (лампу не
зажигали из-за мошкары, а сидеть с закрытыми окнами было слишком душно).