"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

нотам!"
"Глаша, какая ты стала умная! Хорошо пролечили?"
Сашенька была такого же цвета, как ее борщ, надо было срочно спасать
ситуацию, менять курс разговора - лишь бы сестра не смотрела на меня так
грозно. Я зажмурилась и выпалила наугад:
"На что похожа беременность?"
Когда Алеша вернулся с работы, мы с Сашенькой пили чай: на столе
красовались уютно разломанные булочки, а из комнаты, которую Лапочкин
называл "залой", летели позывы заокеанского сериала. Через форточку спорили
вечерние детские крики. Зрелище нашего единения было таким непривычным, что
Алеша зачарованно глядел на нас с добрую минуту.
До возвращения мужа Сашенька рассказывала, как ей теперь приходится по
утрам тошнота, к вечеру болит затылок и во рту гадко.
"А где твой Кабанович?" - вдруг спросила Сашенька, но мне, пусть даже в
качестве ответной откровенности, не хотелось рассказывать о Штутгарте. Я
выложила на общий стол сестринской любви невнятное мычанье, и тут крайне
кстати пришел Лапочкин. На Сашеньку он смотрел с обожанием, Кабанович
никогда не смотрел на меня даже в половину того чувства, что считывалось с
лица Алеши...
Сашенька отвечала ему прохладно, но я списала это на беременность.
Живота у нее, кстати, совсем еще не было: крошечный срок, то ли месяц, то ли
два.
Дети на улице уже не кричали, даже самых непослушных загнали домой.
Небо высыпало мелкими звездами: пока мы курили на балконе, Лапочкин показал
мне пояс Ориона, Плеяды и Кассиопею. Алеша с трудом огибал тему клиники, и
даже страшно подумать, что обо мне думали родственники: начиная от родной
матери и оканчивая вежливым Лапочкиным.
Потом пошли телефонные звонки - Лапочкин всякий раз уходил говорить в
спальню, так что мы вновь оставались наедине с сестрой. Наконец телефон
успокоился, словно в нем кончился завод, и расслабленный Алеша достал из
бара толстую бутыль белого портвейна. Напиток густой, изысканный - при всем
желании много не выпьешь. Зато мы оба потеплели, и даже запустили общий
разговор. Сашенька постоянно выбегала из комнаты и потом возвращалась с
помутневшим взглядом: ей, вправду, было плохо.
Сестра распрощалась с нами ровно в полночь, как Золушка, и я поняла,
что оставлена ночевать. Поэтому мы с Лапочкиным продолжали задушевное
пьянство. Я случайно наткнулась взглядом на его ежедневник, развалившийся
пополам на столе, - через всю неделю шла надпись красными буквами: "Забрать
Аглаю, поинтересоваться здоровьем".
Под портвейн Алеша нравился мне куда больше прежнего: в домашних
декорациях он выглядел тепло и человечно. Все новорусские приметы словно бы
смыло целительным португальским напитком, и когда этого напитка оставалось
на донышке, я поздравила Алешу с будущим младенцем. Лапочкин приосанился: он
рассчитывал на сына. Ему нужен наследник, чтобы - Алеша широко захватил
рукою воздух - было кому оставить бизнес и богатство, нажитое в последние
годы.
Ночью, черной, как смородина, мы сменили портвейн на водку. Возможно,
именно водка и спровоцировала вечную тему.
Выяснилось, что Лапочкин пребывал в раздумьях - он выбирал конфессию.
Слово "конфессия" ему явно нравилось, зато не к душе приходился предложенный