"Вагончик мой дальний" - читать интересную книгу автора (Приставкин Анатолий Игнатьевич)10Ночью ко мне под ухо подлез один из мальков: Костик. Вообще-то Костик далеко не малек, всего года на полтора моложе меня. Он тонкий, как глиста, через любую щель в заборе пролезал, когда в Таловке по огородам шарили. А руки у него ловчей, чем у девчонок: из любого дупла птичье яйцо извлечет. Так вот, Костик ужом ко мне прополз, никто не услышал. А мне почему-то в ту ночь сон удивительный приснился. Обычно-то снится, что мы куда-то едем. Проснешься — и не знаешь, во сне это происходит или наяву. А какая разница — едешь и едешь! А в этот раз приснилось, будто я с теть-Дуней чай из самовара пью и беседую при этом по-немецки. Дер тее ист гут, говорю ей. А она головой кивает, прихлебывая из блюдца: мол, гут, гут, Антон… Дер тее ист то-оль! А произношение у нее просто замечательное. А тут мне поперек сна шепотом: — Проснись, слышь! Проснись, Антон… Ах, как не вовремя этот голос! И чай не допил, и побеседовать по-немецки не удалось. — Кто? Что? — спрашиваю. А сам теть-Дуню от себя не отпускаю: может, еще продолжим разговор. А голос не дает к теть-Дуне вернуться. В вагон возвращает. Да еще требует: проснись да проснись. Я тебе, говорит, весть принес. Тут я и в самом деле проснулся. — Кто это? — спрашиваю. А он снова: — Кто, кто?.. Костик… А ты меня теть-Дуней щас назвал! — Это во сне. — А сейчас ты во сне говоришь, или проснулся? А то я пошел. Пошел — значит, пополз. — Проснулся, проснулся! — говорю недовольно. — Тебе что надо-то? — Не мне, а тебе. Письмо тебе… Понял? — Какое еще письмо? — Я со сна, и правда, ничего не понял. Да и как понять: ночь, темнота, хоть глаз выколи, а тут какое-то письмо. Но Костик шебаршит около уха, даже щекотно стало. Втолковывает тихо: мол, это у него в голове письмо… А так как я отупело молчал, он повторил, что письмо, значит, в голове держит, а как надо будет, он на ухо мне прочтет. — Наизусть, что ли? — спрашиваю, окончательно проснувшись. — Наизусть. Я что хошь наизусть помню. — Это как? — Помню — и все. Откуда я знаю как? — А что ты помнишь? — Все. Помолчав, он вдруг затараторил: — «А я, между прочим, герой гражданской… Кино смотрели? Это про меня. Чапай, что ли? Не Чапай… Вот кто рядом с Чапаем-то был? Ну Петька. Он. Собственной персоной. Так это когда было-то… И не похожий совсем. Изменился. От времени. И от перенесенных многих ран. Сколько мне лет, а?..» Это Костик голос Петьки-придурка изобразил. — А вот еще, — сказал он. — «Давайте, песню про любовь скажу. Про любовь? Ага. Про любовь. Какую такую любовь? Какая у этих… У штабистов? Нет, я про настоящую любовь. А она раз-зе бывает? Спою, узнаешь. Из моей деревни песня-то — значит, про мою жизнь…» — Это уже голосом теть-Дуни. — А дальше песня идет, — сказал Костик. — Хошь, песню спою? — Не надо, — решил я. Вспомнилось, что Костик в Таловском интернате лучше других стихи заучивал. Нужно, скажем, что-то продекламировать к празднику, возьмет книжечку, заглянет разок — и строчит наизусть: «Люблю тебя, Петра творенье»… И так без остановки несколько страниц, про речку там, про остальное, как царь Петр на лошади за кем-то скакал. Но стихи — одно, а всякая вагонная говорильня — другое. Теперь вот письмо… Я спросил: — А кому ты письма… это… ну рассказываешь? — Никому. — Почему? — Я скрытный. — И Костик добавил: — А письмо велели прям на ухо, чтобы никто не узнал. Хотелось бы в этот момент поглядеть на Костино лицо: не сочиняет ли? Но было черным-черно, один голос в ухо… Хочешь — верь, хочешь — не верь. Письмо — это не стишки какие-то, его не каждому доверишь. — Ладно, — разрешил я. — Читай. Только без привирок. — Да сука буду, слово в слово! — побожился он. И замолчал. — Ну? Забыл, что ли? — спросил я сердито. — Нет. Я настраиваюсь… — Он чуток подумал, потом каким-то не своим голосом начал: — Антоша… Это был точно голос Зои. Правда, она меня так никогда не называла. — Какой я тебе Антоша? — возмутился я. — Не мне… Это тебе она написала… Антоша… — Так и написала? — Так и написала. — Ну валяй дальше. — Антоша… — повторил Костик голосом Зои. — Ты удивишься, что я так странно решилась тебе сказать, через Костика, но по-другому не получилось. Я о тебе думаю все время. Как ты вчера странно посмотрел, так я стала о тебе думать. Но мне показалось, что ты будто меня жалеешь. И напрасно. Меня жалеть не надо. Ты даже не знаешь, какая я сильная… — Но я вовсе не так посмотрел, — прервал я Костика. — Откуда мне знать, как ты посмотрел? — возразил Костик. — Не так, — упрямо повторил я. — Ладно. Чеши дальше. — Дальше она тебе пишет, — сказал своим голосом Костик, — что недавно узнала, что будут нас в связи с возрастом распределять по трудовым лагерям, и их тогда разлучат с Шурочкой, ее сестрой. А этого ни она, ни Шурочка не перенесут. Они всегда и везде были только вместе. Этим и спаслись. Да и вообще, оставляя ее в вагоне, она беспокоится за ее судьбу. А за свою она волнуется меньше. Хотя понимает, что всех нас и тебя, Антоша, куда-то отправят. Скорей всего на шахты, а может, лес валить. Так удалось мне услышать. Но это лучше, чем прозябать в вагоне. Вот только без Шурочки я не смогу быть, я умру без нее, правда. Прошу прощения, что разоткровенничалась, но, если бы ты на меня так странно не посмотрел, я бы не стала тебе писать. И Костика бы не просила. А если хочешь, можешь мне ответить. Костик все слова твои принесет. Он вообще хороший… — Это ты хороший? — поинтересовался я. — Я передал, как она сказала, — чуть обидевшись, отвечал Костик. — Теперь, кажись, все. — Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу? — Отнесу, — натянуто произнес он. — Не перепутаешь? Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова. Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: «Зоя»… Нет, я скажу не так. Я скажу: «Зоенька»… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: «Зоенька». А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо… — Зоенька, — произнес я вслух, прямо в ухо Костика, и сам удивился, как это необычно прозвучало. Несмотря на худобу, уши у Костика огромные, как два лопуха. Может, оттого он такой памятливый, что у него не уши, а звукоуловители. Сейчас я его ушей не видел, но чувствовал, как они прям зашевелились, улавливая мои слова. — Зоенька… — повторил я уверенней, прислушиваясь к собственному голосу. — Вот ты написала, что ты поняла, что я тебя жалею, и просишь прощения, что ты разоткровенничалась. Но я рад, что ты все рассказала, и вовсе не зря, потому что я и сам не раз думал, как они с нами теперь разделаются, и понял, что будет нам плохо. И о Шурочке я тоже думал, зная, какие волки — штабисты, что нет у них ничего человеческого. — Как? — спросил я Костика. — Не знаю, — сознался он. — Хочешь, повторю, чтобы ты не подумал, что я забуду? — Ну повтори. Костик прижался губами к моему уху и начал говорить моим голосом, непонятно, как у него получалось. Запинаясь, он произнес: — Зо-ень-ка… — И потом опять: — Зо-ень-ка… Уж слишком было по-настоящему. Я даже расстроился. Чуть не накричал на Костика, хотя понимал: он-то не виноват, что я, оказывается, заикаюсь, мычу, тяну слова, как кота за хвост. Я тут же стал выговаривать, что вовсе не два раза сказал «Зоенька», а всего один раз. — Нет, ты сказал два раза, — возразил Костик. Но не обиделся. Понимал, что это от смущения. Да и не каждый день такие доверчивые письма пишут. — Это не ей… Это тебе я повторил, — настаивал я. — Как ты повторил, так я и запомнил, — миролюбиво сказал Костик. Тут же продолжил: — Вот ты написала, что я тебя жалею, и просишь прощения, что… — Хватит, — прервал я. Мой голос показался мне каким-то фальшивым. — Послушай… Может, о жалости вычеркнуть? — Могу и вычеркнуть, — сказал деловито Костик. — Давай дальше. Она ведь ждет… — А у меня получается? Или… нет? — Тебе бы закончить надо… — посоветовал Костик. — Ну в конце скажи так… Я ее вовсе не жалею, просто она мне показалась такой красивой… Нет, «красивой» не надо. Необыкновенной… Нет, не то. Напиши так… Я увидел на донышке зрачков такое… — Что такое «такое»? — переспросил Костик. — Сказать, что увидел «такое»? — Ну необычное… — поправил я. — У нее такие травяные глаза… — Так и передать? Про траву? — осведомился Костик. — Ты что?! — чуть не взревел я. — Это я тебе так пишу… Да нет, тьфу, не пишу… Говорю… — А мне не надо писать. Ты ей пиши, — резонно заметил Костик. Я задумался. Пришлось сознаться, что я не знаю, что нужно еще написать, чтобы вышло складно… Я ведь никогда не писал таких писем. — Тогда передам так, — решил Костик. — В травяных глазах ты увидел необычное… — Нет, нет! — запротестовал я. — Про глаза не надо. — Ну тогда напиши, как люди пишут… Они в конце пишут: «Жду ответа, как соловей лета!». — А по-другому нельзя? — По-другому тоже можно, — деловито предложил Костик. — Вот так: «Лети с приветом, вернись с ответом!». — А как лучше? — Про соловья красивше, — сказал он, подумав. — Ну давай про соловья. А когда ты отнесешь письмо? — спросил я, вдруг оробев. — Сейчас и отнесу. Мне показалось, отвечал он излишне легкомысленно. — Сейчас? Почему сейчас? — встревожился я. — А когда? — Не знаю… — Я и вправду чего-то испугался. — Может, она уже спит? — Она ждет! — изрек он и уполз в темноту. |
||
|