"Анатолий Маркуша. Большие неприятности" - читать интересную книгу автора

пару "самоубийц" - финские устаревшие "Бюккеры" - и тянул меня на них.)
Самое худшее, однако, произошло, когда Оста пенко внезапно исчез (не
выдержал, ринулся на "самоубийц"), а я вдруг почувствовал - ручка уп
равления утратила упругость. Это было очень странное ощущение: ручка
беспрепятственно ходи ла вперед и назад, но машина на эти отклонения никак
не реагировала.
Самолет произвольно опускал нос и набирал скорость...
Тяга руля глубины... Перебита или рассоедини-лась? Так или иначе
самолет становился неуправ ляемым. И, как назло, я не мог ничего передать на
аэродром.
"Впрочем, тут рядом, - подумал я лениво и не охотно. - Придется
прыгать".

Открыл фонарь, перевернул машину на спину, благо элероны действовали, и
благополучно выва лился из кабины.
Приземлился мягко. Даже слишком мягко - с отчетливым, глубоким
причмоком. Болото. Освобо дился от парашютных лямок и стал соображать, где
я. Выходило - до дому километров сорок, ну, пять десят... Как только
вылезать из болота... Топь страшенная. И еще затруднявшее ориентировку
мелколесье...
Рассчитывать на помощь с воздуха не приходи лось. Не увидят. И
просигналить нечем: ракетница осталась на борту. Парашютное полотнище не
растянуть - негде. Костер р азвести - сомнитель ная затея: кругом все
чавкало, клочка сухого не было...
Искать самолет? Там бортовой паек, но, во-первых, я не видел, куда он
упал. И во-вторых, машину скорей всего засосало, добраться ли до кабины?
Решил идти.
И тут я совершенно неожиданно подумал, погля дев на себя как бы со
стороны: "Колька Абаза, проживший по состоянию на сегодняшнее число всего
9490 дней, должен выбраться! Есть же еще резерв... и ты, Колька, везучий!.."
Сорок километров я шел четверо суток. Подроб ности опускаю: теперь
подробности не имеют значе ния. Дошел. На аэродроме появился в начале
девятого. , Прежде чем кто-нибудь меня заметил, раньше, чем Брябрина, девица
из штаба, заорала визгливым, со слезами, голосом: "Ой-ой-ой, мама...
Абаза..." - увидел аккуратную фанерку, прилаженную к неструганой сосновой
палке, воткнутой в пустом капонире. На этой фанерке красовался листок в
красно-черной рамке. С фотографией. И было написано десятка три строк. Как
меня ни мутило от голода и усталости, я все-таки прочитал, что они там про
меня сочинили. Между прочим, могли бы и получше написать...
Я вернулся, и разговоров было много. Разных. Носов сказал:
- Значит, довоюешь, раз мы тебя живого отпели...
Я подумал: "Хорошо бы".
Остапенко, не глядя мне в глаза, бормотал, сбиваясь:
- Виноват... не удержался... Сам понимаешь, "Бюккера", можно сказать,
напрашивались: "Дай нам!" Бросил, а когда "уговорил" - одного точно! -
туда-сюда, тебя как корова языком слизала...
Виноват...
- Ладно, - сказал я, - чего размусоливать.
- Нет, командир, и еще я виноват... - И он замолчал.
- Ну?