"Анатолий Маркуша. Большие неприятности" - читать интересную книгу автора

письма Герцена... И засыпал над описани ями красот природы, будь они
исполнены хоть рукой Гоголя, хоть вдохновением самого Тургенева. Я с
подозрением относился к Толстому, особенно к его бесконечно долгим
сложноподчиненным пе риодам...
Теперь я, кажется, начинаю понимать, чего иска ла моя заполошенная
мальчишеская душа в кни гах: подлинности и созвучного ей, душе, стиля.
В школьные годы я постоянно влезал в немысли мые дискуссии. Бурно
ниспровергал Некрасова и отчаянно защищал Маяковского, с пеной у рта
доказывал, что Куприн, и только Куприн, - луч ший стилист отечественной
литературы, а все остальные - поддельщики.
Слава богу, пришло время, я самостоятельно - с минимальной помощью
Симона Львовича - от крыл для себя Чехова и как-то сразу успокоился.
Оказалось, книги молено читать для собственного удовольствия, радуясь и
горюя, забывая обо всем на свете, или, напротив, извлекая из поступков
персонажей, из мыслей автора образцы для подра жания. И этим открытием я
обязан Чехову.
Чуть позже Галка дала мне потрепанную, без обложки книжку и
заговорщически сказала:
- На одну ночь! Понял? Главное - начни.
Я поглядел на Галю. У нее было усталое, помятое лицо и глаза, как у
кролика, - с краснинкой. При знаться, я удивился. Но книгу взял без особого
интереса. Подумал: "Чудит Галка".
Читать начал вечером. Читал до утра, пока не кончил. Когда кончил, сам
не понимая, что со мной происходит, обернул книгу на начало и во второй раз
промчался по строчкам.
То был Хемингуэй. "Фиеста".
Чехов и Хемингуэй открыли мне многоцветье мира. До них я жил
дальтоником - в черно-белой гамме.
От книг к живописи - шаг естественный. Искус ство многолико и едино.
Пристрастившись к кни гам, я жадно потянулся к картинным выставкам, захотел
понять, почувствовать мир цвета и света, молчаливый образный мир, способный,
однако, звучать убедительнее всех слов...
И, думаю, все было бы хорошо - тихо, мирно, без огорчений, - не соверши
я по молодости лет, по житейской неопытности, по щенячьей наивности одной
грубейшей ошибки. Я начал рыться в писа тельских биографиях, раскапывать
"сведения" о привлекающих художниках. Мне казалось, да что казалось, я был
совершенно уверен: истинный писатель должен в точности совпадать с авторским
образом, возникающим из его книг. Я нисколько не сомневался - хорошие
картины пишут лишь хоро шие люди, в то время как плохие картины создают ся
плохими людьми.
На этом я погорел, как швед под Полтавой.

Н. Н. написал много хороших картин. Не опасай ся я излишне звучных
слов, сказал бы - путевод ных картин.
Особенно привлекали меня портреты мужествен ных, волевых людей,
исполненные в его особой манере. Он умел совершенно особенно как бы смещать
фокус, едва ощутимо снижать резкость, и глаза модели становились
неуловимыми - "уходи ли" от вас, а могли "преследовать"...
Перед его полотнами подолгу задерживались посетители выставок. О них
спорили.