"Анатолий Маркуша. Большие неприятности" - читать интересную книгу автора

голодные пиявки в животе отпустили. Потом я стал плеваться: слюна шла, будто
из открытого крана. И медленно-медленно начала оседать во рту горечь.
Горькие десны. Горький язык. Горькое небо. Горькие губы...
Это было нестерпимо!
Перед тем как ложиться спать, я позвонил по телефону Бесюгину. Мне
показалось, он ждал звон ка, потому что трубка была снята сразу, и я узнал
его дурацкое:
- На проводе!
- Сань, а ты голубцы любишь? - спросил я, прикрывая телефонную трубку
ладошкой и испы тывая незнакомую прежде чисто садистскую ра дость. - С
рисом, Сань, или с мясом любишь?
- А, это ты! Терпеть не могу голубцов. Другое дело, если яичница из
трех яиц. Чтобы скворчала на сковородке. И сало тоже...
шкварочкой-шкварочкой запекалось...
Второй день прошел, как в гриппозном нестой ком сне.
Симон Львович вкатил мне двойку в дневник и раздраженно спросил:
- Интересно, о чем ты думаешь, если не отлича ешь дательный падеж от
винительного и пропуска ешь каждую третью букву?
- Я думаю, - чистосердечно признался я, - о крымских чебуреках!
Дешево - вкусно... И так изумительно пахнут...
Весь класс, кроме Сашки Бесюгина, зашелся смехом: ну, дает Абаза!
А Симон Львович, видно, что-то почуял.
- Верю, верю, - сказал он примирительно, - со мной тоже бывает...
захочется вдруг блинов, и все из головы вон...
Вечером мама спросила:
- Ты не болен? Щеки какие-то осунувшиеся, и глаза мне не нравятся,
смерь температуру.
Но градусник показал тридцать шесть и пять. И язык был розовый и
слюнявый...
Я лежал в постели, не спал и старался предста вить другую жизнь, ту,
что предстояла, ради кото рой я сейчас терзался...
Воображал: вот громадный-громадный лес... кру гом на много километров
ни души... И тут же в голову приходило: но в каждом лесу можно найти
что-нибудь съедобное - гриб, ягоду, орех... На са мый худой конец жуй
листья, траву...
Усилием воли я перемещал себя на берег реки.
Но стоило представить воду, много-много живой подвижной воды, как
сквозь хрустальную речную прозрачность проглядывались рыбы, на желтом дне
существовали ракушки, начиненные съедобными моллюсками, а из-под лохматого
зеленого камня призывно шевелил усами рак.
Часы за стеной пробили два раза. Я снова начал считать, сколько прошло
и сколько еще осталось. Осталось, верно, меньше, чем прошло. Но это меньше
было так неимоверно велико.
А какой смысл истязать себя? Ну-у, выдержу, допустим, и тогда? Сашка
скажет: ты - сила, а я отвечу - и ты! Дальше! Ребятам даже не расска зать. А
расскажешь - не поверят. Родители, если узнают, ругать будут. Выходит, из
принципа. Глупо.
Часы пробили три раза.
Казалось, я весь высох внутри. И начал сжимать ся. В голове стояло
комариное пение - тоненькое, звенящее, надоедливое.