"Габриэль Гарсия Маркес. СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы!" - читать интересную книгу автора

пускать иностранцев в свои квартиры. Многие инструкции по сути были столь же
несущественны и бессмысленны.
И в то же время эти обстоятельства были необыкновенной удачей:
фестиваль стал спектаклем для советского народа, в течение 40 лет
оторванного от всего света. Все хотели увидеть, потрогать иностранца,
удостовериться, что он сделан из той же плоти и крови. Мы встречали русских,
никогда и в глаза не видавших иностранца. В Москву съехались любознательные
со всех уголков Советского Союза. На ходу они изучали языки, чтобы
разговаривать с нами, и дали нам возможность совершить путешествие по
стране, не покидая Красную площадь. Другое преимущество фестиваля было в
том, что в фестивальной суматохе, где невозможен милицейский контроль за
каждым, советские люди могли высказываться более свободно.
Должен честно признаться, что в пятнадцатидневной суете, не зная
русского языка, я не смог прийти ни к каким окончательным выводам. В то же
время полагаю, мне удалось уловить отдельные явления, пусть лишь бросающиеся
в глаза и поверхностные - все-таки это весит больше, чем плачевный факт
полного незнакомства с Москвой. У меня профессиональный интерес к людям, и
думаю, нигде не встретишь людей более интересных, чем в Советском Союзе.
Какой-то парень из Мурманска, быть может, целый год копивший деньги на
пятидневный проезд в поезде, остановил нас на улице и спросил: "Do you speak
English?"
Больше он не знал по-английски ни слова. Но он дергал нас за рубашки и
что-то говорил-говорил - увы, безнадежно по-русски. Иногда, словно посланный
провидением, появлялся переводчик. И тогда начинался многочасовой диалог с
толпой, жаждущей узнать обо всем мире. Я рассказывал простые истории из
колумбийской жизни, и обескураженность слушателей заставляла меня думать,
что то были чудесные истории.
Простота, доброта, искренность людей, ходивших по улицам в рваных
ботинках, не могли быть следствием фестивального распоряжения. Не раз с
обдуманной жестокостью я задавал один и тот же вопрос лишь с целью
посмотреть, каков будет ответ: "Правда, что Сталин был преступником?" Они
невозмутимо отвечали цитатами из доклада Хрущева. Я ни разу не заметил
агрессивности. Напротив, осознанно старались, чтобы у нас осталось приятное
воспоминание о стране. И это позволяет мне считать, что советские люди
преданы своему правительству. Это не была надоедливая толпа. Они не
торопились раскрываться, наблюдали за нами с деревенской застенчивостью и с
гусиной осмотрительностью, не решаясь беспокоить. Когда кто-нибудь из
делегатов хотел вступить в разговор, он обращался прямо к толпе, ни к кому в
отдельности: "Дружба". И тут же на нас накидывались со значками и монетами,
в обмен прося автографы и адреса. Это народ, который отчаянно жаждет иметь
друзей. На наш вопрос: "Какая разница между настоящим и прошлым?" - довольно
часто повторялся знаменательный ответ: "Теперь у нас много друзей". И они
хотят иметь друзей еще больше: переписываться лично, разговаривать о том,
что интересует всех, с людьми всего мира. У меня на столе груда писем из
Москвы, которые я не могу даже прочитать, письма от безымянной массы, от
тех, кому мы оставляли свои адреса, лишь чтобы выйти из положения. И только
теперь я отдаю себе отчет в нашей безответственности. Невозможно было
запомнить, кому ты давал адрес. Если какой-либо делегат останавливался перед
храмом Василия Блаженного дать автограф, то через полчаса толпа не умещалась
на Красной площади. Здесь нет никакого преувеличения: в Москве, где все