"Анатолий Мариенгоф. Это вам, потомки! ("Бессмертная трилогия" #3)" - читать интересную книгу автора И его южные, маслянистые глаза загорелись.
Мы стали наперебой вспоминать спектакли тех неповторимых лет. Я, разумеется, не забыл и "Брамбиллу", прогремевшую в Москве. - А знаешь, Саша, - обронил я, - пора тебе замириться с Гутей. Чего там недоброе помнить! Помирись и пригласи-ка ее обратно в театр. Гутя будет счастлива. Одним духом прибежит. Я случайно встретился с ней в Вятке, видел на сцене. - Она все так же красива? - О! - Не подувяла? - Нисколько! - соврал я с легким сердцем. - Давай ее адрес. К открытию нового сезона Миклашевская снова была актрисой Камерного театра. Какие роли сыграла она там, я не помню. Вероятно, нечего было помнить. Тем не менее Таиров вскорости выхлопотал ей звание заслуженной актрисы. А когда, по предложению Сталина, Александра Яковлевича и Алису Георгиевну выгоняли из их театра, из таировского и кооненского Камерного театра, член партбюро Августа Леонидовна Миклашевская, став оратором, пламенно ратовала за это "мудрое решение вождя человечества". Эх, Гутенька, Гутенька! После того я уже не встречался с ней. Что-то не хотелось. * * * молодыми актрисами Камерного театра - Александровой и Батаевой. Город холодный, вымуштрованный, без улыбки. Это я говорю не о людях, а о домах, о фонарях, о плевательницах. И вдруг позади себя слышу сочные, густые, матерные слова. Самый что ни на есть первейший отбор. - Нюшка!.. Лиза!.. Алочка!.. Вы слышали?... Слышали?... - кинулся я к своим дамам. Кинулся, задыхаясь, трепеща. И глаза мои, по их уверениям, сияли восторгом. Вот как я любил свою родину. * * * Покойный знаменитый профессор Гергалаф как-то у себя в клинике, по необходимости, отрезал одному несчастному ступни обеих ног. Потом, демонстрируя обезноженного, профессор говорил своей белохалатной свите, что причина причин болезни - куренье. - Вот до чего, друзья мои, довели человека "невинные" папироски, которые через десять минут вы все закурите, - заключил прославленный хирург. Ассистент Гергалафа стоял возле изголовья обезноженного. Тот сделал ему знак глазами - "Нагнитесь, мол, ко мне". И прошептал: - А ведь я, доктор, в жизни не выкурил ни одной папиросы. - Молчите! Молчите! - испуганно отвечал ассистент. Не слишком ли много и в нашей литературе этого трусливого - "Молчите! |
|
|