"Анатолий Мариенгоф. Это вам, потомки! ("Бессмертная трилогия" #3)" - читать интересную книгу автора

Секст Эмпирик цитировал великого Зенона:
"Если бы женщина была больна и он помог ей, растирая ее тело, - кто
счел бы это постыдным? А если мужчина радует ее другим трением и успокаивает
этим ее желания и она от этого рожает прекрасных детей, - неужели это
постыдно?"

* * *

Писатель больше, чем неписатель, думает о жизни. Это, в сущности, и
есть его основное дело - думать "вообще", думать о жизни. Занимаются этим
или с пером в руке, или за пишущей машинкой, или лежа на тахте, заложив руки
под голову. Суть не в том - где и как... Это второстепенная деталь! Главное
же и необходимейшее, как сказано, думать о жизни. Этим писатель и отличается
от инженеров, врачей, рабочих, крестьян, футболистов, артистов, художников и
всех прочих. Их главное дело в другом. О жизни они могут думать только в
свободное время, которого у людей пока не слишком много. А если думать
"вообще" не хочется, и не надо. Беды большой нет. От этого, скажем,
футболист не будет хуже бить по воротам.
Один довольно известный газетчик, выйдя из больницы, рассказывал:
- Рядом со мной на койке лежал Лев Григорьевич из обувной артели. Он от
радикулита маялся. Как-то просыпаюсь я от его стона. Ну, само собой,
спрашиваю:
- Что, Лев Григорьевич, больно?
Он отвечает со стоном:
- Не-е-т.
Недоумеваю:
- А что же вы стонете?
- Было больно. Третьего дня очень больно было.
Надо зарубить себе на носу: уж если стонать, то от сегодняшней боли.

* * *

Про режиссера Хохлова, с сонными глазами посапывающего на репетициях,
актеры Большого драматического театра говорили:
- Хохлов умер, но тело его живет.
А другого режиссера, тоже довольно известного и того же "почтенного"
возраста, актеры прозвали:
- Бодрый маразм!
Вот бы под конец жизни угодить в золотую середину.

* * *

Мишке Софронову дали трешницу. Он сказал:
- На эти деньги я куплю барбарисок и раздам всем хулиганам в классе.
Тогда они меня не будут бить.
И еще: как-то вхожу во двор и вижу такую картину - стоит,
подбоченившись, глухонемой Петька, а перед ним на коленях Мишка. И бьет
земные поклоны. Они сверстники.
- Миша! Миша! - подзываю я коленопреклоненного.