"Анатолий Мариенгоф. Это вам, потомки! ("Бессмертная трилогия" #3)" - читать интересную книгу автора

- Обязательно.
И 7 ноября 1950 года мы его получили.
"Окрещен Сережей", - немедленно протелеграфировал я в Москву.
К вечеру пришла ответная телеграмма:
"Спасибо. Образцов".
Сиамец стал третьим человеком у нас в семье.
Об его поразительном интеллекте я не напишу книгу только из страха, что
мне, автору "Романа без вранья", читатели не поверят. Но об одной черте
характера сиамца, о его необыкновенной обидчивости, я все-таки расскажу,
причем самую чистую правду, хотя она может показаться неправдоподобной.
Всякую ночь Сережа спал третьим в нашей кровати. Сон у него, впрочем, как и
у всех его сородичей, был завидным. Ложился он в ногах и спал, не шевельнув
ухом, ровно до шести. Точен он был, как старинный будильник Мозера. В шесть
часов кот открывал глаза, позевывал, потягивался и нежнейшими шажками
направлялся к Никритиной - поцеловать ее. Обязательно в губы. После чего
забирался под одеяло, клал морду на ее плечо и опять сладко, с посапыванием,
засыпал до начала девятого - это значит до той минуты, как проснусь я и,
заложив руки за голову, лягу на спину. Тогда кот переползал на мой живот и,
свернувшись в клубочек, нежился на нем еще минут двадцать. Само собой, я не
смел шевельнуться Всю эту неизменную ночную процедуру Фрейд бы назвал
"ритуалом сна". Боже, до чего же он был точен, этот ритуал!
Но вот однажды мы явились из гостей под утро. Когда наступила минута
"поцелуя в губы", Никритина только что заснула. "Отстань, Сережа!" - сердито
сказала она и спихнула с кровати нашего "третьего".
Сиамец воспринял это как незаслуженное оскорбление, как измену. А может
быть, как покушение на его права, на его безусловную свободу - всегда
поступать, как угодно кошачьей его душе. Не повернув головы и важно вытянув
хвост, неторопливо вышел он из комнаты. Нет, разумеется, не вышел, а
удалился. Именно удалился. И... решительно прекратил с нами всякие
отношения.
- Но почему же с нами обоими? - недоумевал я.
- Вероятно, по пословице: муж и жена - одна сатана, - сказала
Никритина.
Раньше было так: где мы, там и Сережа. А после этой, нанесенной ему
смертельной обиды, стало: где мы - там его нет.
Я нервничал, горевал, сокрушался, подлизывался, заискивал, вымаливал у
него прощение. Напрасно! Сиамец был неумолим целую неделю. И только когда он
решил, что достаточно проучил нас, милостиво снял опалу. Теперь, слава Богу,
все по-прежнему: в доме опять мир, покой, хорошее настроение, улыбка; кот
по-прежнему за завтраком, обедом и ужином сидит на своем стуле за овальным
столом, лежит у меня на коленях, когда я работаю, слушает наши разговоры и
ровно в шесть часов утра целует Никритину в губы.

* * *

Лев Толстой сообщил Лескову:
"Совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не
делали. Что-то не то. Форма ли эта художественная изжила, повести отживают
или я отживаю?"
Это и меня (как Толстого!) преследует постоянно. Но я посамоуверенней