"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

пророки-гонококки!.." - из последних сил пыжился остряк. "Не пей -
козленочком станешь!" - так звучал скомороший девиз: обыватель в нем
шарахался от выбитой Пегасовым копытом Иппокрены.
Он потчевал наш шалман куцыми хохмами про КГБ древней Ниневии. Вяло
лыбился Сеня Велеон в роговой оправе: зубоскальство трафило этому
эквилибристу-крикунишке, заныривавшему в собственную беллетристику от
скучных фортепьянных уроков.
Щирый Боря Галушко, англоман в пролетарской робе, озадаченно скреб
оболваненный малохольный череп: в трестмановском словосочетании "русский
пах" ему чудилось глумление надо всей славянской расой.
Борин молокосос Глеб, каланчовой длины миляга, корчил рожи Артуру
Опанскому, жившему на улице имени своего деда-революционера и уже
отчаявшемуся когда-либо привести в чувство запойную осетинку мать.
Артур же, хадеевский любимчик, и ухом не вел: позевывал в обнимку с
пермяком Ромкой, радостно мочившимся на всех трамвайных остановках. Не знаю,
был ли у них роман, скорее - нежная дружба: когда у Опани открылась ранняя
язва, сыктывкарский волосатик сочувственно и бережно ощупывал его живот.
Прозаик Генкин, заочник Литинститута, в прошлом - заполярный
экскаваторщик, был среди них единственный подлинный художник. Но грести
против течения ему не позволял недавний инфаркт... Впрочем, однажды он
взял-таки за грудки Опаню - влезшего (не только из дури) в мишурный, из
костюмерной украденый эсэсовский плащ: "Да у меня, щенок, сестру сожгли!"
Это он, Генкин, черканет пару строк преподавателю Лебедеву, своему
приятелю и собутыльнику, спецу по Ломоносову: дабы небо над Тверским
бульваром сыпануло и мне немножечко манны небесной! Не первый год маринуемый
местничеством издателей, Витька знал о животворности московского воздуха.
(Ко мне, первокурснику, он заглянет на огонек в свои сорок с гаком - и,
сообщая о выходе первой книги, с трудом сдержит слезы...)
Жаль отчасти и Артура: он все же рос без отца. Халатность пьющей мамаши
была не в меру опрометчива: отрока всесторонне успел просветить студийный
режиссер с кавказской фамилией. "Приемыш" его после этого уж очень
ожесточился: своего собрата по сцене пописал за покером розочкой от бутылки.
(Сам Опаня сумеет увильнуть от армии. Выловив меня после дембеля в
корчме "Троицкая", затащит квасить к другу, ветерану Афгана. При этом
выспренне разглагольствовуя о малыше-велосипедисте - смотрящемся букашкой с
высоты балкона, и о собственной попке - за которую в Тюильри якобы дали б
увесистую пачку банкнот. Не замысловатей окажется и его друг Олег, угрюмо
сипящий: у каждого, мол, своя Голгофа, да не след ее приближать... Вскоре в
дверях возникнет мать - и афганец объявит ей, что сегодня женился. С ней
случится сардонический припадок. Опаня задержится в гостях до утра. Уходя, я
спрошу его: "Ты не дома ночуешь?" - "Здесь, только здесь!" - ласково
потреплет он пружинистую койку).
Ким Артурчика выгораживал, баловал, сюсюкая про внешнее сходство с
собой в молодости. Думаю, преувеличивал. Шутка ли: один - соплеменник
Сталина, другой - Мандельштама, невинно умученного вождем!..
Год спустя, на арбатской скамейке, крючконосая старуха пристанет ко мне
с вопросом: не осетин ли я? - и, узнав правду, выкрутится, пробормотав:
"Тоже хорошая нация!" Бывают, значит, и так себе нации?.." Подход
простонародья к проблемам крови пуглив - и потому достаточно поверхностен.
Полагаю, самолюбие Опани саднила моя ухоженность, веявшая преуспеянием