"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу авторапророки-гонококки!.." - из последних сил пыжился остряк. "Не пей -
козленочком станешь!" - так звучал скомороший девиз: обыватель в нем шарахался от выбитой Пегасовым копытом Иппокрены. Он потчевал наш шалман куцыми хохмами про КГБ древней Ниневии. Вяло лыбился Сеня Велеон в роговой оправе: зубоскальство трафило этому эквилибристу-крикунишке, заныривавшему в собственную беллетристику от скучных фортепьянных уроков. Щирый Боря Галушко, англоман в пролетарской робе, озадаченно скреб оболваненный малохольный череп: в трестмановском словосочетании "русский пах" ему чудилось глумление надо всей славянской расой. Борин молокосос Глеб, каланчовой длины миляга, корчил рожи Артуру Опанскому, жившему на улице имени своего деда-революционера и уже отчаявшемуся когда-либо привести в чувство запойную осетинку мать. Артур же, хадеевский любимчик, и ухом не вел: позевывал в обнимку с пермяком Ромкой, радостно мочившимся на всех трамвайных остановках. Не знаю, был ли у них роман, скорее - нежная дружба: когда у Опани открылась ранняя язва, сыктывкарский волосатик сочувственно и бережно ощупывал его живот. Прозаик Генкин, заочник Литинститута, в прошлом - заполярный экскаваторщик, был среди них единственный подлинный художник. Но грести против течения ему не позволял недавний инфаркт... Впрочем, однажды он взял-таки за грудки Опаню - влезшего (не только из дури) в мишурный, из костюмерной украденый эсэсовский плащ: "Да у меня, щенок, сестру сожгли!" Это он, Генкин, черканет пару строк преподавателю Лебедеву, своему приятелю и собутыльнику, спецу по Ломоносову: дабы небо над Тверским бульваром сыпануло и мне немножечко манны небесной! Не первый год маринуемый (Ко мне, первокурснику, он заглянет на огонек в свои сорок с гаком - и, сообщая о выходе первой книги, с трудом сдержит слезы...) Жаль отчасти и Артура: он все же рос без отца. Халатность пьющей мамаши была не в меру опрометчива: отрока всесторонне успел просветить студийный режиссер с кавказской фамилией. "Приемыш" его после этого уж очень ожесточился: своего собрата по сцене пописал за покером розочкой от бутылки. (Сам Опаня сумеет увильнуть от армии. Выловив меня после дембеля в корчме "Троицкая", затащит квасить к другу, ветерану Афгана. При этом выспренне разглагольствовуя о малыше-велосипедисте - смотрящемся букашкой с высоты балкона, и о собственной попке - за которую в Тюильри якобы дали б увесистую пачку банкнот. Не замысловатей окажется и его друг Олег, угрюмо сипящий: у каждого, мол, своя Голгофа, да не след ее приближать... Вскоре в дверях возникнет мать - и афганец объявит ей, что сегодня женился. С ней случится сардонический припадок. Опаня задержится в гостях до утра. Уходя, я спрошу его: "Ты не дома ночуешь?" - "Здесь, только здесь!" - ласково потреплет он пружинистую койку). Ким Артурчика выгораживал, баловал, сюсюкая про внешнее сходство с собой в молодости. Думаю, преувеличивал. Шутка ли: один - соплеменник Сталина, другой - Мандельштама, невинно умученного вождем!.. Год спустя, на арбатской скамейке, крючконосая старуха пристанет ко мне с вопросом: не осетин ли я? - и, узнав правду, выкрутится, пробормотав: "Тоже хорошая нация!" Бывают, значит, и так себе нации?.." Подход простонародья к проблемам крови пуглив - и потому достаточно поверхностен. Полагаю, самолюбие Опани саднила моя ухоженность, веявшая преуспеянием |
|
|