"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

(Воображаю, как он расчувствовался!) В постскриптуме я указал пикантную
подробность: "Знайте же, что нас с Вами, помимо страсти к точным рифмам,
роднит еще кое-что..." Верх кретинизма - подогревать в своей юной душе
инстинкт мафиозности, понятия не имея о том, что справочник Союза писателей
по швам трещит от еврейских фамилий!
Естественно, Яков Абрамович выплыл ко мне в порфире базилевса, посулил
замолвить словцо проректору ("Сидоров наполовину то же, что и вы!" -
прибегнул он в свою очередь к игривому иносказанию). В палестре его сиживали
Санчук и Веденяпин - меня, серой мышки, должно быть, не приметившие.
Какая-то заторможенная еврейская дама в повойнике презентовала анемичную
брошюрку. Какой-то разухабистый соловей-разбойник в пух и прах разнес ее
ламентации.
- Что вы гоношитесь, люди живут по-разному... - вяло отбивалась от его
нападок поэтесса.
- Ох, уж эти графоманы! - заговорщицки подмигнул Козловский, наскоро
соображая мне рекомендацию, когда все разошлись.
Имел ли он в виду своего визави, участников ли заседания, или себя
любимого - кто теперь ответит?
Впоследствии я натыкался на него в коридоре "Юности".
- Больно уж этот Коркия похож на бердичевского грузина! - ворчал
живчик, досадуя на отсрочку публикации.
Умер Арсений Тарковский - и на панихиде, в Большом зале ЦДЛ, Яков
Абрамович вальяжно переминался на сцене. Ораторствуя, Лев Озеров затронул
тему нравственного неприятия усопшим избыточно пестрых рифм: "Не высоко я
ставлю силу эту..." Козловский - я уловил! - в эту секунду недоуменно
поморщился.
Дрянное дело развенчивать благодетелей, но ничего не попишешь: истина
дышит в затылок.
Зато о Владимире Микушевиче худого слова не скажу: не человек - скала
интеллектуализма!
Ян, скучавший на съемной даче, предложил меня и тамбовца Попова
понатаскать по английскому. К тому времени я успел смотаться в Нимфск и,
дождавшись вызова на экзамены, поселился в общежитии на Добролюбова. Мы
потели над головоломкой спряжений, когда в беседку втиснулся великан с
растрепанной гномьей бородой. По его просьбе абитуриенты прочли по
стихотворению. Рыжего словоблуда Микушевич сходу раздраконил, меня ж,
наоборот, приголубил:
- Совсем другой коленкор!
Затем, самозабвенно протрубив свое, попенял: Винокуров затирает его в
"Новом мире". Говорил он зычно - и в сонме не стесняясь природной
громогласности. Платон, Магомет, Леонардо, Кришна, - казалось, в вестибюль
писательского дома забрел заблудившийся пифагореец.
Увалень в быту, Микушевич всецело полагался на практицизм супруги. "Как
с полки жизнь мою достала - и пыль обдула..." - эти строки неустанно
цитировал, примеряя образ к собственной судьбе (лишь порядок строф наивно
норовил перепастерначить).
В Ялте он часами излагал собравшимся идею культурологической книги,
которая объяла бы весь мир, всю историю. Ребячески ощупывал в чеховском саду
ультрамариновые бусины японских яблок. От него я и заражусь страстью к
анаграммам - затмившей впоследствии мой нестойкий разум...