"Томас Манн. Хозяин и собака (Новелла)" - читать интересную книгу автора

застрявших в ней соломинок старика Моора.
До чего же хорошо после целительной ванны сна и долгого забвения ночи,
помолодев телом и очистившись душой, ранним утром выйти на прогулку.
Бодро, уверенно взираешь ты на предстоящий день, хоть и медлишь начать
его, желая сполна насладиться чудесными, свободными от всяких обязательств
и забот минутами между сном и работой, которые достались тебе в награду за
примерное поведение. Ты тешишь себя иллюзией, что всегда будешь жить такой
вот простой, серьезной, созерцательной жизнью, что всегда будешь волен
распоряжаться собой, ибо человек почему-то склонен считать минутное свое
состояние - весел он или подавлен, спокоен или возбужден - за единственно
истинное и постоянное и всякое счастливое ex tempore [Букв.: "вне времени"
(лат.); здесь употреблено в значении необычайного происшествия,
нарушающего привычный порядок вещей.] мысленно возводить в непреложное
правило и нерушимый закон, тогда как в действительности он осужден жить по
наитию изо дня в день. Вот и веришь, вдыхая утренний воздух, в свою
свободу и добродетель, хотя должен бы знать, да, по существу, и знаешь,
что мир уже плетет для тебя свои сети и что, скорее "сего, ты уже завтра
проваляешься в кровати до девяти, потому что накануне развлекался и только
в два часа ночи, разгоряченный, захмелевший и взвинченный, удосужился лечь
в постель... Пусть так. Но сегодня ты образец благоразумия и внутренней
дисциплины и самый подходящий хозяин вот для этого юного охотника, который
только что опять перемахнул через ограду газона от радости, что сегодня
ты, как видно, предпочитаешь общаться с ним, а не с обитателями того,
больщого мира.
Мы идем по аллее минут пять до того места, где она перестает быть
аллеей и превращается в хаотическое нагромождение крупного щебня,
тянущееся вдоль реки; тут мы сворачиваем вправо на засыпанную более мелким
щебнем широкую, но пока еще не застроенную улицу, по которой, однако, как
и по нашей аллее, проложена велосипедная дорожка; улица эта проходит между
расположенными несколько ниже лесистыми участками и упирается в склон
горы, замыкающей с востока наш прибрежный район - местожительство Баушана.
Немного погодя мы пересекаем еще другую, тоже будущую улицу; выше, возле
трамвайной остановки, она сплошь застроена доходными домами, но здесь,
ничем не огражденная, идет куда-то через лес и поле; затем мы по отлого
спускающейся дорожке попадаем в великолепный парк, разбитый на манер
курортных парков, но совершенно безлюдный, как, впрочем, и вся местность в
этот ранний час; везде стоят скамейки, покатые дорожки звездробразно
сходятся или приводят к площадкам для детских игр, вокруг - зеленые поляны
с купами старых, пышно разросшихся деревьев - вязрв, буков, лип,
серебристых ветел, кроны которых спускаются так низко, что оставляют на
виду лишь небольшой кусочек ствола. Я не нарадуюсь на этот тщательно
распланированный парк, в котором гуляю, как в собственном поместье. Все
здесь продумано до мелочей, вплоть до того, что у посыпанных гравием
дорожек, сбегающих с отлогих, поросших травой холмов, зацементированы
обочины.
Гуща зелени то и дело расступается, открывая взору чудесный вид на
белеющую вдали виллу.
Я прохаживаюсь по дорожкам, а Ваушан, ошалев от здешнего приволья,
носится как полоумный с поляны на поляну таким галопом, что у него даже
заносится зад, или же с негодующе-блаженным лаем гоняется за птичкой,