"Томас Манн. Gladius Dei" - читать интересную книгу автора

красоту к жизни? Какие чувства она порождает? Не может быть, чтоб вы этого
не знали, господин Блютенцвейг! Но разве мыслимо уяснить себе это и не
преисполниться омерзения, скорби? Разве не преступно возвеличением
красоты, кощунственным поклонением красоте усиливать и укреплять неведение
бесстыдных отроков и дерзких безумцев, утверждать ее власть над ними, ибо
они далеки от страдания и еще дальше от спасения! Вы ответите мне: "Ты
мрачно смотришь на все, незнакомец!" Познание, говорю я вам, жесточайшая
наука в мире, но оно и раскаленное горнило, и без этой очистительной пытки
ни одна душа человеческая не спасется! Не дерзкая ребячливость и не
преступное легкомыслие служат во благо человеку, господин Блютенцвейг, а
то познание, в котором отмирают и угасают страсти нашей презренной плоти.
Все молчали, только желтый господин с черной козлиной бородкой
рассмеялся блеющим смехом.
- Вам, наверное, пора идти, - мягко сказал плохо оплачиваемый продавец.
Но Иеронимус не намеревался уходить. Выпрямившись во весь рост, сверкая
глазами, стоял он, закутанный в плащ с капюшоном, посреди лавки, а с его
толстых губ резко и скрипуче срывались слова обличения.
- "Искусство, - восклицают они, - наслаждение! Красота! Обволакивайте
мир красотой, любой предмет облагораживайте стилем!" Прочь, презренные!
Неужели мнят люди скрыть под яркими красками нужду и горе мира сего?
Неужели мнят, что кликами, прославляющими торжество изысканного вкуса,
можно заглушить стон страждущей земли? Вы ошибаетесь, - вы, не ведающие
стыда! Господь не даст глумиться над собой, ваше дерзкое служение кумирам,
поклонение обманчиво-блестящей видимости ему ненавистно. "Ты поносишь
искусство, незнакомец!" - ответите вы мне. Вы лжете, говорю я вам, я не
поношу искусство! Искусство - не бессовестный обман, соблазном побуждающий
укреплять, утверждать плотскую жизнь! Искусство - священный факел, который
должен милосердием осветить все ужасающие глубины, все постыдные бездны
человеческого бытия. Искусство - божественный огонь, который должен зажечь
мир, дабы весь этот мир, со всем своим позором, со всей своей мукой,
вспыхнул и расплавился в искупительном сострадании! Уберите картину
знаменитого художника с вашего окна, господин Блютенцвейг, уберите ее, и
хорошо, если бы вы сожгли ее на пылающем огне и развеяли пепел ее по
ветру...
Его резкий голос осекся. Он быстро отступил на шаг, высвободил правую
руку из-под черного плаща, порывистым, исступленным движением простер ее
вперед и трясущимися, странно искривленными пальцами указал на окно, на
витрину - туда, где стояло привлекавшее все взоры изображение мадонны. Он
словно застыл в этой повелительной позе. Крупный горбатый нос властно
выдавался вперед, темные, кустившиеся у переносицы брови были так сильно
вздернуты, что выступавший из-под капюшона резко очерченный лоб весь
избороздился поперечными морщинами, впалые щеки горели лихорадочным
румянцем.
Но тут господин Блютенцвейг повернулся к нему, Быть может, его глубоко
возмутило требование сжечь репродукцию, стоившую семьдесят марок; быть
может, речи Иеронимуса окончательно истощили его терпение, - как бы там ни
было, он являл зрелище справедливого и ярого гнева. Карандашом он указал
на дверь, несколько раз подряд отрывисто и взволнованно фыркнул в усы,
тяжело перевел дух и, наконец, весьма внушительно заявил:
- Если вы, почтеннейший, немедленно не оставите это помещение, я велю