"Надежда Мандельштам. Вторая книга" - читать интересную книгу автора

резонирующую колбу. Свой суд книга творит сама, и - "да не спросят тебя
молодые, грядущие, те" - останутся ли в будущем "сердца живые", Н.Я.
сомневалась. Явственно речь идет о вине современников. Книга вступает в
опасную область. Рискованно и читателю вступать со своим суждением.
Прошлое - это совесть, она всегда твоя совесть, общество затрагивается,
поскольку ты живешь в нем. Но, начав с суда над собой, всегда ли можно
уберечься от суда над всеми? А в этом случае вина всех не заслонит ли твою
вину? "Все виноваты", "мы виноваты", "что там Сталин!" - слышалось от Н.Я.
уже после того, как "Вторая книга" была написана. Живые современники такого
вывода не сделали, вступившись за себя и за мертвых. Нам ли, в свою очередь,
судить их? Может, будет не так уж неправильно сказать, что дело не в
безликом "все", а в определенном характере общества, и вот поскольку люди
образуют такое, а не другое общество, они могут подлежать суду. Общество в
стремлении охранить свои "устои" легко переходит в касту - весьма обыденное
явление еще потому, что кастовым сознанием скрадывается "комплекс
неполноценности" у отдельных людей, прикрывается и оберегается ложно понятое
достоинство личности. Между тем великим достоинством всего облика Н.Я. было
отсутствие в ней даже тени самовозвеличения за счет принадлежности к
объединению - социальному ли, национальному или, скажем, ученому. Это же
создавало в ней впечатление непосредственности и равной неприкрытости, какой
у людей общества не бывает. Случайно брошенное Н.Я. замечание, что она была
"парией", наиболее это в ней выражает, включая свойство, называемое
Мандельштамом "неуменьем объективировать свой внутренний опыт в этикет".
Обратное в отрицательном смысле значит: носить знаки принадлежности к тому,
что есть или было обществом, с выражением достоинства на челе. "Однако не
без кретинизма ваш мэтр" - кем-то (тем же Мандельштамом) сказано в подобном
случае. Пусть знаки останутся армии. Чеховским интеллигентам (где они?)
носить их, во всяком случае, не пристало. Общество (конечно, элитарное),
ставшее интеллигентской кастой, прочтя книгу Н.Я., вступилось за свою честь,
не постеснявшись в лице своего видного представителя сказать вдове
Мандельштама: тень, знай свое место. Н.Я. осталась довольна: по крайней
мере, теперь-то узнают, в окружении каких интеллигентов пришлось жить
Мандельштаму, - не надо и "Четвертой прозы". Ее внутреннюю речь можно
попробовать передать так - Я-то была среди них провинциальной учительницей,
как Наташа Штемпель, парией, ну и вдовой Мандельштама, конечно, так ведь и
тут оказывается, что лишь постольку поскольку. Да, в интеллигенции
благородства надо еще поискать. И была ли Ахматова интеллигенткой? Пожалуй,
язык так не повернется сказать. А спекуляции на тему народа - мне ли их
слышать, пожившей с народом достаточно, когда выпала на то судьба? И ближе
мне мужик Марей, чем всем специалистам по его культу. - И чего Н.Я. не
знала - умер Мандельштам "с гурьбой и гуртом", найдя, по верному
свидетельству, своего Платона Каратаева ("Мой друг умер", - не мог тот
утешиться). А рассказал - рабочий тогда парень, единственный, от кого мы
знаем, что на самом деле было с Мандельштамом в лагере.
Но что другие, уже достойные люди могли быть задеты в книге лично это
так. О Н.И.Харджиеве и говорить нечего - случившееся близко к катастрофе.
Эмма Григорьевна Герштейн в ответ объявила войну (см. ее в целом интересную
и значительную книгу "Мемуары"). Можно сказать, что ее реакция непомерна,
что область личных отношений, какую она затрагивает, не для чтения, что
действенной делает войну характер, по-своему столь же нетерпимый, какой