"Надежда Мандельштам. Вторая книга" - читать интересную книгу автора

начала. Космическая безбрежность - ее отрицательный признак, обратный тому,
с чем соединяется понятие двузаряженного христианского космоса ("на всякое
прикосновение отвечала "да" и "нет""). Указующими в эту сторону стрелками
предстают здесь образы других религий, тоже по-своему, исторически,
противолежащих христианству. И вот, совершив пробег по тем и другим заданным
направлениям и для того, чтобы показать "кусочки дантовских ритмов",
вернувшись к содержанию "сводок", получим такую примерно картину, образы
которой как бы срываются с места по касательной к ободу вращающегося колеса.
Подобно невиданному материку, новое поднимается из воды "на лапы", являя
"явное в число чудес вселенье" ("под легкий наигрыш хвалы и удивленья").
Вселенье совершается теми, кто присвоил себе "всю силу окончаний родовых",
сам не имея имени - "нет имени у них". Чтобы овладеть секретом их небытия,
надо войти "в их хрящ" - образ беспозвоночных морских существ. Совершив это,
войдя в их физиологический состав, ты "для людей, для их сердец живых"
(такие останутся) "изобразишь" (ненавистное Мандельштаму слово) "и
наслажденья их и то, что мучит их в приливах и отливах". У людей они "тянут
жизнь и время дорогое", сами "роя ров в песке". Сквозь непрореженную
сумеречную ткань воздуха им "неначатой стены мерещатся зубцы". Новые
янычары, "кидаясь на луну в невольничьей тоске", они состоят в подданстве
"султанов мнительных", в чьих покоях "яд разносят хладные скопцы" начетчики
нового Корана. А с "пенных лестниц" штурмующих небо падают, "разбрызганы,
разъяты", осужденные стать неизвестными солдатами. Неназванному миру нежити
принадлежит "воздушно-каменный театр времен растущих" - мир трибун и
мавзолеев, где "все хотят увидеть всех", всех "рожденных, гибельных и смерти
не имущих". И наконец, уже под собственным именем, является предстатель
этого бессмертного будущего, некий "близнец" старого Будды, тот, о котором
раньше было сказано, что он "бездействует внутри горы". Главное в рисуемом
портрете - заявленное намеренье поэта убрать свое "я", чтобы как-нибудь "не
огорчить отца недобрым образом иль мысли недобром". Вся так называемая "Ода
Сталину" есть одно голое изображение этого "порыва-намеренья", и ничего
больше. Для показа "века" поэт вырыл себе "воздушную яму" - "смотри, Эсхил,
как я, рисуя, плачу!" "Веку" оставалось бросить в яму его труп.
У Ахматовой есть строчки о "десятилетьях скуки, страха и той пустоты, о
которой могла бы пропеть я, да боюсь, что расплачешься ты". Они, эти
десятилетья, называются ею платой за смерть. Смог пропеть их, точнее,
"разыграть в лицах" один Мандельштам, "простой солдат морской пучины, серый,
дикий", кто еще страшнее про себя сказал: "дичок, испугавшийся света". И,
видимо, не случайно Ахматова однажды обмолвилась о нем как о великом
советском поэте. На стороне великого в этом суждении - суметь краем крыла
зачерпнуть новое бытие благодаря силе своего взмывания над ним.
Книга Н.Я.Мандельштам явилась после того, как названная ею жизненной
задача - передать людям стихи ее загубленного мужа - была, казалось,
исполнена (в конце Н.Я. еще вернется к этому, написав к стихам комментарий).
Стихи стали жить, сами находя своего читателя. Время было оглянуться на
себя, пока "еще жива боль по прожитой жизни". И вот оказалось, что, думая о
себе, Н.Я. "в тысячу раз больше" думает о Мандельштаме, даже больше, чем в
первой книге, где она думала о нем отдельно. Ее книга - это поиски в
длящемся времени жизни с этим поражающим воображение человеком. Без него
всплывает на поверхность одна тщета человеческого существования, тлен и прах
составляющих его дел. Повествование строится как дневник встреч с ним,