"Надежда Мандельштам. Вторая книга" - читать интересную книгу автора

пассионарного, неистово субъективного начала в системе самой "Божественной
комедии". Нетерпение в оценках людей, проявляемое Н.Я., входит в то свойство
души, какое она находит прекрасным у Ахматовой, свойство, называемое
пристрастием.
Итак, исповедь дочери века, в полном смысле эпохальные мемуары при всем
том, что составляет их тон, голос и входит в "лабораторию душевных качеств"
автора, по тому же слову Мандельштама о Данте. "Век" на страницах книги
задан в своем круговоротном движении, наподобие адовой воронки.
"Воспоминания" начинались с даты ареста Мандельштама и кончались с
получением известия о его гибели. Во "Второй книге" судьба ее мужа тонет в
бездонной пучине образуемого человеческими делами "века". Начинаясь со
встречи героев в атмосфере киевского "карнавала" весной 1919 года, рассказ,
теряя хронологию, кружится далее в бездне нескончаемого времени - "века",
кончаясь посылкой пронзительного письма "в пространство", в никуда из
ниоткуда. Бездна объемлет ее жизнь с Мандельштамом и поглощает его.

И союза ее гражданином
Становлюсь на призыв и учет,
И вселенной ее семьянином
Всяк живущий меня назовет,

ставит себе памятник-эпитафию "неизвестный солдат" этой бездонной
вселенной.
"Век бо ни время есть, ни времени часть, - говорится в одной
святоотеческой книге. - Не числено бо убо, не еже нам время солнечным
прехождением читомо есть, се присносущим век".
К месту остановиться и задуматься над поэзией Мандельштама последних
лет в ее соотношении с обступающим "веком". Что предстает объектом его
мировоззренческой по преимуществу (как у Данте, Тютчева) поэзии? Новая
действительность образует в ней некое вневременное целое - тот въяве
встающий со дна человеческого океана космос, которому поэт, ужасаясь, не
перестает дивиться. Для этого целого он находит все новые и новые
качественные характеристики. Угадываются знакомые черты советской "яви", но
образ превосходящей глубины создается в мире отстояния от объекта, на
глубине мировоззренческих отношений поэта, они-то и есть то единственное,
что "по структуре своей", считал Мандельштам, подлежит поэтическому
изображению, - мир "порывов, намерений и амплитудных колебаний" художника,
составляющих структуру его отношений к действительности. Суметь выразить его
описательно нельзя, на то и поэзия. Однако в этой поэзии все виды сравнений,
оставаясь при своем независимом содержании, суть намагниченные стрелки,
указующие направление бьющейся поэтической мысли.
"И вот, читая песни Данта, мы получаем как бы информационные сводки с
поля военных действий и по ним превосходно угадываем, как звукоборствует
симфония войны, хотя сам по себе каждый бюллетень чуть-чуть и кое-где
передвигает стратегические флажки или показывает на кой-какие изменения в
тембре канонады".
Новая действительность характеризуется ничем как своей "явью"
обезличенная метафора для ее обозначения, принятая Мандельштамом. Суммируя
содержание других "сводок", как та же "пучина", "океан" и пр., можно вывести
образ довременной, вернувшейся в хаос вселенной, не знающей в себе строящего