"Андре Мальро. Королевская дорога [1.08.06] Перевод с франц. Н.А.Световидовой, 1992 Роман" - читать интересную книгу автора

глубочайшее отвращение к деньгам, в течение целого дня раздавал вдовам пачки
банкнот, равные числу погибших моряков, ему пришлось отказаться от всех
своих дел; и начались процессы.
Процессы бесчисленные и бесконечные. Окончательно проникнувшись с давних
пор назревавшей враждебностью по отношению ко всем общепризнанным
добродетелям, старик давал на своём дворе с парусами приют циркачам, которых
отказывался принимать муниципалитет, и старая служанка настежь открывала
слону ворота, давным-давно уже не пропускавшие ни одной машины. Сидя в
одиночестве в просторной столовой, в кресле с витыми подлокотниками, отпивая
из стакана по маленькому глоточку лучшее своё вино, перелистывая страницы
своих учётных книг, он перебирал одно за другим свои воспоминания.
Достигнув двадцати лет, дети по очереди покидали дом, становившийся всё
более молчаливым; он безмолвствовал до тех пор, пока война не привела туда
Клода. После того как убили его отца, мать, давно расставшаяся со своим
мужем, приехала повидать ребёнка. Теперь она снова жила одна. Старый Ваннек
принял её; он до того привык презирать деяния людей, что ко всему относился
с желчной снисходительностью. Вечером он уговорил её остаться, возмутившись
при одной мысли, что его невестка, пока он ещё жив, может поселиться не у
него - и это в его-то городе; он по опыту знал, что гостеприимство вовсе не
мешает помнить обиды. Они разговорились, вернее, рассказывала она: покинутая
женщина, она мучительно переживала свой возраст, зная, что всё потеряно, и к
жизни, совсем отчаявшись, относилась с полнейшим равнодушием. Словом, это
был человек, с которым он мог ужиться... Она была разорена или, того
проще, - бедна. Он не любил её, но испытывал странное чувство родства:
подобно ему, она была отторгнута от сообщества людей, которое требует
соблюдения всяких глупых, лицемерных условностей; кузина, теперь уже слишком
старая, плохо вела хозяйство... Он посоветовал ей остаться, и она
согласилась.
Румянясь ради своего одиночества, ради портретов бывших хозяев гостиницы
и морских атрибутов, а главное, ради зеркал, от которых её спасали только
задёрнутые шторы и ухищрения полумрака, она умерла, впав в детство, словно
её панический страх был предвестием такого конца. Он отнёсся к этой смерти с
мрачным одобрением: "В моём возрасте убеждений не меняют..." То, что судьба
завершила таким образом нескончаемую цепь глупостей, из которых состояла её
жизнь, было благом. Отныне он уже не нарушал враждебного молчания, в котором
замкнулся, за исключением тех случаев, когда беседовал с Клодом. Повинуясь
велению изощрённого старческого эгоизма, он почти всегда возлагал заботу
наказывать ребёнка на престарелую кузину, на мать или преподавателей,
поэтому, когда Клод жил в Дюнкерке или даже позднее, когда он стал студентом
в Париже и познакомился со своими дядьями, у него не оставалось ни малейших
сомнений в свободомыслии деда. В этом простодушном старике, возвеличенном
окружавшими его смертями и тем трагическим отблеском, которым море
высвечивает отданные ему жизни, крылся не страшившийся Бога невежественный
священнослужитель; некоторые фразы, в которых он выражал свой тягостный
жизненный опыт, до сих пор звучали в ушах Клода, подобно глухому скрежету
маленькой двери гостиницы, одиноко стоявшей на пустынной улице, той самой
двери, которая по вечерам отрезала его от мира. Когда после ужина дед
начинал говорить, уткнувшись в грудь острием бородки, его задумчивые слова
пробуждали волнение в душе Клода, и он пытался заслониться от них, как будто
слова эти доносились до него из дали времён, из-за моря, из тех краёв, где