"Сергей Малицкий. Рвущаяся нить" - читать интересную книгу автора

который он использовал как стол. В платяном шкафу висел обсыпанный
нафталином и закутанный в марлю вычищенный темно-синий костюм и лежала
стопка белья. В чулане таились две бутыли самогона. За иконою - выменянная
племянником зеленая иностранная деньга с цифрою пятьдесят, два желтых
обручальных кольца, серебряная ложка и пачка старых непогашенных облигаций
какого-то безвозвратного займа. В ящике замасленного буфета - серый конверт
с надписью: "Вскрыть, если я уже умер". В конверте пряталась составленная
дрожащей рукой подробная инструкция, как и что делать, кому и что забирать,
где и что лежит, включая убедительную просьбу перед закапыванием потрясти за
плечо и громко крикнуть в ухо: "Зуев, подъем!". Да что там забирать? И кому?
Жена уже тридцать лет лежала на заброшенном деревенском кладбище, сгорев в
один месяц от неизвестной болезни. Сын, единственный сын через десять лет
после смерти матери уехал в город, прислал письмо, что устраивается и скоро
сообщит адрес, но не сообщил. Сгинул как дым. Зуев сходил в милицию, отнес
фотографию, присланную из армии. Сына объявили в розыск, но тут же в
коридоре опер сказал, что если за месяц сам не объявится, то вряд ли уже
найдут. Зуев еще три года ездил в милицию каждый месяц, каждый раз
выслушивал один и тот же ответ: "Ищем", - потом ездить перестал. Привык. Вел
понемногу тихое и неторопливое существование, поддерживал чистоту в доме и
во дворе, подолгу отдыхал, думал о чем-то. Одно беспокоило теперь в этих
приготовлениях: угадать со смертью как раз перед приездом племянника, чтобы
не пухнуть месяц в пустой избе, не доставлять дополнительных неприятностей
людям.
Вторым и, может быть, главным смыслом проживания последних, отмеренных
самому себе дней были воспоминания. Зуев словно теребил память ослабевшими
пальцами, смакуя отзвуки прошлого, двигаясь по вершинам повторяющегося и
никогда не повторяющегося пятиугольника. В один день рассматривал фотографии
на стенах, листал альбомы и перекладывал коробки с карточками. Во второй
читал письма, смотрел школьные рисунки и тетрадки сына. В третий перебирал
старые вещи, детскую одежду, любимую чашку своего парня, незатейливые
игрушки, дешевые украшения жены. В четвертый день понемногу продирался через
бурьян по бывшей деревне, ходил по двору или дому, трогал стволы деревьев,
упавшие калитки, угадывал в зарослях крапивы погибающие яблони, называл по
именам хозяев разрушенных домов. В пятый сидел на обломке полусгнившего
бревна у вздрагивающего зеркальца затененного родника и думал. Сегодня опять
смотрел фотографии. Безымянный кот презрительно поглядывал с подоконника,
где-то рядом куковала кукушка, предсказывая совершеннейшую чушь, а он
рассматривал лица давно ушедших людей и плакал. Иногда со слезами, иногда
без слез. Летом смеркается поздно. Под вечер Зуев садился на скрипучий стул,
укладывал на стоящий у окна гроб полотенце, наполнял из разогретого на
уличной печке чайника стакан, вставленный в металлический подстаканник,
бросал в кипяток четверть ложки дешевой заварки и застывал неподвижно с
куском сахара в руке. Где-то за одичавшим садом садилось красное солнце,
щебетали непуганые птицы, изредка по проходившей в трех километрах от его
убежища трассе районного значения проезжала какая-то машина, и все замирало.
В комнату заползали сумерки, через разодранный тюль проникали комары и
беспомощно звенели в воздухе не в силах пронзить тонкими хоботочками
провяленную стариковскую кожу. Зуев невольно вздрагивал, делал несколько
глотков холодного чая, опирался о крышку гроба, вставал и, скрипя пружинами,
опускался на узкую железную кровать, не зная, удастся ли ему уснуть сегодня