"Олег Малахов. Inanity" - читать интересную книгу автора

обескураживало, но освобождало на какое-то время от волнения и гнетущего
привкуса непонятости и непригодности, который потом неизменно напоминал о
себе, проявлялся в чьих-то взглядах, фразах, проникал на телевизионные
каналы, рекламы на улице. А потом царил повсюду и заставлял прятаться от
своей ядовитости. А он прятался в своем логове, очередном логове,
предназначенном специально для него. Когда я впервые посетила им снимаемую
квартиру, я окунулась в нечто, пропитавшееся им и его духом, в набор
предметов, потерявших свои предназначения, олицетворявших составляющие ЕГО
истории.

..Однажды я могу уехать в Вустер, и увидеть меня потом можно будет по
телевизору в какой-нибудь скандальной передаче, в одном из тех шоу, где
прославляют эксгибиционистов..
..Я не обращу на тебя внимания..
..Всех заставят посмотреть на него, сказав, что он когда-то был среди
нас, а сейчас, смотрите, чего он добился, а я, может быть, поверю в
необходимость этой выставки..
..Этого не будет..
..Это будет не со мной..
..Когда ты покинешь меня..

Совершенно неожиданно и беспричинно он вспоминал какие-то малоизвестные
факты и нюансы, касавшиеся истории создания, судьбы, содержания
понравившегося мне произведения, говорил о таких вещах, которые запомнить,
казалось, невозможно. Я наполнялась информацией, и с каждой его фразой я
чувствовала себя все глупее рядом с ним. Я пыталась сказать что-то, что я
считала важным и справедливым, открыть некую свою мысль, которая могла быть
интересна ему, но потом говорил он, и меня поглощало осознание его
безмерного превосходства над любой моей мыслью, как, по сути, и над любым
проявлением учености этого мира. Его размышления не затрагивали точных наук,
он не был специалистом ни в одной из них, он говорил об искусстве, и это
могло походить на схоластическое разглагольствование, однако,
потусторонность любого проявления его языковой культуры, и в принципе, всего
его самовыражения безоговорочно наделяла его персону и весь его образ
непостижимостью, ставила его на пьедестал отрешенности и недосягаемости. И
никто не мог его разоблачить, хотя он был нагим и беззащитным, что только
мне порой, кажется, удавалось познать и прочувствовать.

Мы прятались от дождя на втором этаже в кафе с вкусным кофе и видом на
цветочную лавку напротив. Солнце пробивало водную завесу и покрывало стол,
блестел черный лак на полу, кто-то читал газету, кто-то пил кофе и о чем-то
думал, ленные дамы болтали и сплетничали о чем-то, заказывая все новые
пирожные. Его глаза вспоминали прошлое, далекое детство, странные блуждания
вне дома, ищущие строки юношеской поэзии, детские поцелуи в щечку, и ростки
одиночества, вернее, зарождающееся его ощущение. В его взгляде на дождевой
поток сквозило беспутное желание укутаться одеялом в формировавшей его мир
кровати в родительском доме и мечтать, открывая строчку за строчкой,
переплетая их, бросаться к рабочему столу и своим тетрадям, чтобы записать
вновь придуманные фразы. В движениях его рук, покрывавших мои, не
чувствовалось внимания ко мне. Через его поглаживания и сжатия я соединялась