"Михаил Макаров. Иудейские древности (рассказ) " - читать интересную книгу автора

надеялись получить хотя бы кусочек мазла. Не то чтобы они так уж верили в
зарытые в земле сокровища, скорее наоборот, но томило их какое-то смутное
ожидание перемен, обретения не денег, а некоего чуда, благодаря которому все
кончится хорошо, ибо хороший конец наступает лишь в том случае, если раньше
все было плохо.
Но, пока старая Ида, дай бог ей здоровья, по одной лишь ей ведомой
причине хранила гробовое молчание, следовало запастись терпением и ждать, а
как долго - на то воля Создателя.
А между тем шли годы, менялись правители, законы и конституции, жить
становилось все скучнее, по вечерам город погружался во тьму от нехватки
электричества, и знающие люди говорили, что в Марьину Рощу ходит последний в
Москве трамвай, а скоро не будет и его. Разговоры эти нагоняли тоску, и
теперь каждое утро, даже зимой, старая Ида открывала окно нараспашку,
прислушивалась к неявному гулу, доносившемуся с трамвайной остановки, и
мерещилось ей, что выложенные по брусчатке стальные рельсы уходят от дома
все дальше и дальше.
Ровно в шесть часов тридцать минут из кухни раздавался скрежет овощной
терки, зять Павлуша дурным петушиным криком возвещал о начале утра, и под
разудалый мотив русской народной песни с Трифоновского пригорка в Марьину
Рощу натужно сползал первый трамвай. Ида понемногу успокаивалась, опускала
штору и закрывала глаза в ожидании, когда появится маленькая Шуренция. Это
крохотное, сморщенное, почти бесплотное существо было единственной русской,
с незапамятных времен прижившейся в огромном Идином семействе. Когда-то, еще
девочкой, она приехала в Москву из деревни - зачем, Шуренция и сама твердо
не помнила, кажется, за счастьем или еще за чем, - и поступила к Иде
домработницей за жалование, харчи и московскую прописку. Да так и осталась
навсегда в Марьиной Роще, состарившись в девицах, и теперь коротала свои дни
в теплой каморке при кухне. Грамоты Шуренция не разумела, изъяснялась, как и
все старики в квартире, на смеси еврейского с нижегородским, нигде не бывала
дальше Сретенских ворот. Документов у нее отродясь не было, имя и фамилия за
давностью лет утратились, о московской прописке никто и не вспоминал, благо
старая Ида выплачивала ей что-то вроде пенсии. Свои копейки Шуренция целиком
тратила на конфеты и кинематограф, редко ходила на сеансы для взрослых, чаще
на детские, где билеты ценою в гривенник, и смотрела все подряд без разбору
- Сегодня в кино идет новый фильм, - стоя на кухне, делилась Шуренция
услышанными по радио новостями. - Называется "Кусок винограда"!
- Не кусок винограда, а "Высокая награда", - поправляла глупую Шуренцию
высокообразованная Броня.
Но маленькой Шуренции хотелось смотреть картину про виноград.
Возвращаясь из кинотеатра домой, она шла на кухню рассказывать впечатления,
и, хотя виноград на экране не показывали, фильм ей понравился. Потом
Шуренция заходила к Иде посидеть рядом и помолчать и, помолчав часа два,
уставшая, шла в свою каморку спать.
Ида оставалась одна. Она страдала бессонницей и порой просиживала в
кресле целую ночь до самого рассвета, с закрытыми глазами, со спущенными
шторами, и лишь по стуку трамвайных колес узнавала, что всходит солнце.
Сто двенадцатый день своего рождения Ида встретила в бодром
расположении духа, с утра выслушала поздравления, получила подарки,
умилилась, что у нее такие дети и внуки и что, значит, жизнь прожита не зря,
и теперь она со спокойной душой умрет сегодня вечером, без пятнадцати