"Михаил Макаров. Иудейские древности (рассказ) " - читать интересную книгу автора

единственное, что он оставался способным делать без ущерба для окружающих.
Ранним утром Павлуша выходил на кухню, усаживался на табурет и начинал
строгать стиральное мыло на овощной терке. Потом он укладывал липкие стружки
в эмалированный таз, заливая их горячей водой из чайника, наводил мыльную
пену и принимался счищать жир с тарелок, блюдец, кастрюль и сковородок.
Павлуша мыл посуду всем родственникам, обитавшим в квартире, но их было так
много, что он едва успевал вытереть насухо последнюю чайную ложку,
оставшуюся после завтрака, как родственники уже заканчивали обедать, и
Павлуша вновь принимался строгать стиральное мыло.
Просиживая с утра до вечера на кухне, Павлуша мог бы быть вполне
счастлив, если бы не Ида, осыпавшая зятя упреками, жалобами и ветхозаветными
проклятиями. Но в ответ на еврейские причитания он начинал петь русские
народные песни. Музыкального слуха у Павлуши не было, голоса тоже, он не
пел, а кричал, аккомпанируя себе на железной терке:
Из-за острова на стрежень...
Ида хваталась за сердце и призывала родню в свидетели.
- Евреи! Все евреи, идите сюда! Этот хромой гиголо опять поет про свой
стержень! - голосила Ида, и родня уныло плелась на кухню.
- Павлуша, - робко говорила мужу младшая дочь Иды Броня, - ты можешь
ради маминого здоровья спеть хотя бы одну еврейскую песню?
Павлуша охотно соглашался и начинал кричать:
Ай, койшен, койшен папиросен,
Подходи, пехота и матросен!
Ида, пережившая три революции и два погрома, замахивалась на зятя
костылем. Но Павлуша не сдавался и продолжал петь отъявленно мерзким
голосом:
Подходите, не робейте,
Сироту меня согрейте,
Посмотрите, ножки мои босен!
Ослабевшую Иду уводили в ее комнату. Вслед ей торжествующий Павлуша
выкрикивал песни советских композиторов.
Иной раз случалось, что верх брала Ида, и тогда в комнату уводили
Павлушу. Его укладывали в постель, отпаивали травяным настоем и
валокордином. Ида стояла у дверей и читала по еще живому зятю заупокойный
кадиш.
Дом в Марьиной Роще, где обитала Ида и ее многочисленное семейство,
выглядел под стать этому угрюмому, мрачному району: красные кирпичи от
времени сделались багровыми, обросли мхом и лишайниками, проходной двор был
узок и темен, и, даже когда в верхних окнах зажигали свет, казалось, что
догорает последний осколок средневекового еврейского гетто вместе с его
добровольными или не успевшими бежать узниками, всеми забытыми и никому не
нужными.
Множество раз дом приговаривали к сносу, а он стоит, как стоял и в
прежние времена, в нем рождались, жили и умирали, и только старой Иде ничего
не делалось, будто обрек ее Создатель на вечные скитания души, приговорил к
бессмертию, как потомка несчастного Агасфера.
Состарились и дочери Иды Мэри, Рися и Броня, состарились их мужья, но
все жили под крылом у матери, как маленькие неразумные дети. Идиш они
забыли, русский не выучили, так что больше предпочитали молчать, а если и
говорили, то с местечковым акцентом, и даже внучатый племянник, глухонемой