"Анатолий Макаров. Человек с аккордеоном (Повесть) " - читать интересную книгу автора

широких бортов, они были красны от выпитой водки и портвейна "три семерки",
они курили "Беломор" и "Казбек", а вдовы, сидевшие у ворот на лавочке вместе
со стариками и старухами, обжигали их взглядами и будто невзначай задевали
шутками. Часам к одиннадцати во дворе появлялся инвалид Савка, с нашей точки
зрения, он был инвалидом не совсем обычным - руки и ноги находились при нем,
а о том, что после сильной контузии можно быть инвалидом при руках и ногах,
мы в те годы не подозревали. Савка, как всегда, был пьян и, как всегда,
задирист. Он непременно затевал скандалы, если же скандалы возникали без
него - на почве той же ревности или каких-нибудь старых обид, то наутро
виновным все равно почитали Савку. Нам, пацанам, нравилась эта жизнь - танцы
под хрипловатый патефон, где на внутренней стороне крышки нарисована собака,
слушающая из допотопной трубы голос своего хозяина, щедрые фронтовики,
дарившие нам деньги на мороженое, и особенно две роскошные трофейные машины
танкового генерала Гудкова - "хорьх" и "майбах", которые вот уже несколько
месяцев стояли у нас во дворе. Шоферы вполне соответствовали своим машинам -
щеголеватые, в офицерских хромовых сапогах, дел у них было немного, и они
охотно, без особых упрашиваний рассказывали нам про боевые операции, намекая
сдержанно и скромно на свое в них непоследнее участие, и хоть катать нас на
своих машинах не катали, но внутри посидеть пускали - до сих пор я помню
сияние никелированных ручек, зеркальный свет массивного стекла, отделявшего
кабину от шоферского сиденья, дорогой запах кожи и особый, тоже дорогой,
скрип пружин в тугих сиденьях. Самой большой удачей считалось иметь среди
родни кого-нибудь вернувшегося с войны - лучше всего, разумеется, отца, но
можно и брата, в крайнем случае, даже двоюродного. Удача в нашем понимании
заключалась в том, что присутствие фронтовика давало счастливчику массу
поводов для личной похвальбы - иногда безудержной, иногда расчетливо
немногословной, множество оснований для личной гордости и обилие фактов для
долгих и запутанных историй, рассказывать которые в нашем дворе полагалось с
высшей степенью достоверности. Временами эта достоверность подкреплялась
столь зримыми деталями, что уже невозможно становилось разобрать, кто,
собственно, герой изложенных боевых событий - ветеран-отец или сам юный
рассказчик. Те, у кого с войны не вернулся никто, безропотно привыкали
обходиться ролью почтительных слушателей. Впрочем, желая самоутвердиться,
они, как правило, с течением времени измышляли себе мифического
родственника, кавалера всех известных в нашем дворе орденов.
Мой отец был убит в сорок втором под Харьковом, и все значение этой
потери для моей жизни я осознал гораздо позднее. Тогда же я просто полагал,
что мне не везет, и во время вечерних дворовых сидений на крыльце восполнял
отсутствие реального семейного героя избытком воображения.
И вдруг герой появился. Правда, на героя он вовсе не был похож, я даже
разочаровался сначала - одет был дядя Митя в штатский глухой костюм, надо
полагать, еще довоенный, орденов не носил, роста был небольшого, и лицо у
него оказалось совершенно невоенное, не отмеченное никаким отблеском
сражений, не одухотворенное звуками победных маршей - обыкновенное такое
лицо, с утиным прозаическим носом и немного одутловатыми щеками. В коридоре
дядя оставил принесенный с собою чемодан весьма странной формы, он походил
на небольшое переносное пианино и был такой же тяжелый. Я попробовал его
поднять, не смог и засмущался - хорошо, что рядом в это мгновение никого не
оказалось. Я пошел в комнату, там уже было полно гостей, и знакомых мне, и
незнакомых; комната, которую я считал очень большой - еще бы, тринадцать