"Олег Маков, Вячеслав Миронов. Не моя война (не оконч.)" - читать интересную книгу автора

наблюдая за всем этим бардаком, только покраснел как рак. Желваки гуляли на
челюстях, вены на шее надулись, огромные руки, сжатые в кулаки, лежали на
столе.
Мастер спорта по вольной борьбе, он еще в училище спокойно занимал
первые места в тяжелом весе. Когда было спокойно, в части каждый выходной
замполиты устраивали спортивный праздник ("Что не отдых - то активный, что
не праздник - то спортивный!"), Боб постоянно принимал в них участие. Он не
бегал, но любил побаловаться с гирей, побороться. Боксом всерьез не
занимался, но побиться на ринге любил.
Излюбленным его развлечением было объявить на спортивном мероприятии:
тот солдат из дивизиона, который больше Боба поднимет гирю-двухпудовку,
невзирая даже на имеющиеся прегрешения, сразу получает отпуск. На эту шутку
покупались многие, но никто в части не мог побить Бобовых рекордов. Пусть на
два-три раза, но он поднимал больше. Бороться с ним также было мало
охотников. А те, кто решались, уже через тридцать секунд лежали на матах,
легко переброшенные через себя. Потом долго приходили в себя, охая и потирая
ушибленные места.
И как специалист Боб был класс! Никогда не орал на подчиненных, не
матерился. Самым обидным и страшным ругательством в его устах было "Чудило".
Произносил он это убийственно презрительно. Лучше бы ударил своим огромным
кулачищем, растер по стенке, но нет, он будто плевал в рожу.
И вот этот огромный человечище, человек-гора сидел на своем месте,
которое он занимал как командир во время боевого дежурства.
Когда Морозко попытался освободиться и спасти нас, Боб легко перекинул
через себя ополченца, направившего на него пистолет. Тот, описав в воздухе
дугу, с грохотом рухнул на пол. Сразу видно, что мужик никогда не занимался
борьбой, хотя в Азербайджане много борцов, и в школах ее культивировали, но
этот грохнулся как мешок с дерьмом, раскинув руки, и грохнувшись затылком о
фальшпол. Тот загудел. К командиру тотчас подскочили двое и, уперев в него
автоматы, заставили сесть.
Командир сел, шумно выпустив воздух из легких, с удовлетворением
посмотрел на лежащее тело. К тому уже подбежали ополченцы и попытались
привести в чувство соратника. Получилось у них это не сразу. Потом его
подняли и унесли. Также увели того идиота, которому Морозко превратил всю
промежность в яичницу-болтунью. Унесли и тело Морозко.
Все это происходило под вопли аборигенов, они зло смотрели на нас,
тыкали стволами, орали в ухо какой-то бред пьяной собаки. От некоторых
нестерпимо несло дешевым местным вином, от молодежи - вонючим гашишом или
анашой. Хрен его знает, не различаю эту гадость, много я этого дерьма у
бойцов отбирал и сжигал в печи. Так что нанюхался этой вони. Мне даже
передавали угрозы, что на большие деньги я спалил этой гадости. Плевать!
Обидно стало, что эта толпа обкуренных и пьяных мародеров захватила
одну из лучших воинских частей. Когда-то были лучшей частью!
Если бы не Гусейнов, то эти взбесившиеся придурки начали по нам
шмалять. Только его авторитет и не позволил им немедленно расстрелять нас.
Они что-то галдели на своем. Вот только мат проходил на чисто русском языке.
Своего мата у них хватало, но многие почему-то предпочитали русский.
Гусейнов приказал своим нукерам вывести Боба. Тот еще больше набычился,
напрягся, и сквозь зубы сказал негромко своим густым баритоном, так, что
перекрыл стоящий в помещении операционного зала КП шум.