"Владимир Маканин. Утрата" - читать интересную книгу автора

покушении на жизнь.

Чтобы перекричать век, а также век другой, и третий, и пятый, легенде
нет нужды напрягать глотку. Легенда кричит красотой и будто бы
бессмысленностью и ясным сознанием того, что здравомыслящие будут похоронены
и забыты.
Тоска же человека о том, что его забудут, что его съедят черви и что от
него самого и его дел не останется и следа (речь о человеке в прошлом), и
вопли человека (в настоящем), что он утратил корни и связь с предками, - не
есть ли это одно и то же? Не есть ли это растянутая во времени
надчеловеческая духовная боль?
Легенда внушала: купчик Пекалов, пошловатый и забулдыжный, взялся сдуру
за некое дело, дело притом сорвалось - и он остался кем был, пошловатым и
забулдыжным. Но в длительности упорства есть, оказывается, свое таинство и
свои возможности. И если в другой, и в третий раз он берется за дело вновь,
от человеческого его упорства уже веет чем-то иным. И вот его уж называют
одержимым или безумным, пока еще ценя другие слова. И если, оборванный,
голодный, он доведет свое до конца и погибнет трагически, как не начать
примеривать для него слово "подвижник", хотя бы и осторожно.
Если же окружающие люди оценить его дело не могут, если подчеркнута
неясность поиска как некоего божьего дела, которое и сам он не осознает, то
тем более по старым понятиям он и сам становится человеком призванным, как
бы божьим, - а тут уже шаг до слова "святой" или до употребления этого слова
(на всякий случай) в более скромной форме: в форме вознесения ангелами на
небо - вознесем, мол, а там со временем разберемся, святой ли. Что и сделала
легенда.

- Вот и встретились... - уныло сказал мой давний друг детства, лысеющий
уже человек.
Я кивнул: встретились.
Мы долго сговаривались, где встретиться после стольких лет, крутили
слова так и этак, и вдруг сразу и легко оба согласились - и встретились не у
меня дома и не у него дома, а за столиком, вкруг которого бегал недовольный
официант. "Не у меня и не у него" имело свой смысл: оба не хотели видеть как
и что, мы оба не хотели видеть, как жизнь и как дела (так-так, стало быть,
твоя жена, а это дети, а это твоя квартира), мы не хотели видеть нынешние
предметы, нынешний обиход и вообще нынешнее время. Друг детства не пьет - он
завязал и пьет только нарзан, так как его больной желудок даже лучшей и
очищенной водки не приемлет. Я тоже не пью и тоже пью только нарзан, и тоже
есть причины. Он не пьет и кофе, у него давление. И я тоже не пью кофе. Он
не ест острого. Я ем, но отказ этот тоже не за горами. Теперь всё близко.
Мы оба не жалуемся, хотя, в сущности, для нас, помнящих, ничего более
тоскливого, чем такая встреча, придумать нельзя. Мы суть продукт. Мы утолили
инстинкты молодости, обеспечили первые потребности, а также продолжение
рода: дети уж есть, а там и внуки. Сознание в свою очередь развилось до той
относительно высокой степени, когда жизнь видится с высоты птичьего полета и
когда, пусть абстрактно, уже можно смириться с тем, что смертны все и мы
тоже. Так и было: мы оба не жаловались, но при встрече возникло ощущение,
что нам холодно, зябко и что неплохо бы зарыться вглубь (в глубь слоистого
пирога времени - его выражение), где много солнца и где с каждым слоем жарче