"Виктор Лысенков. Тщеславие" - читать интересную книгу автора

головного мозга. Тем более, что у него была еще и репутация поэта, правда,
только в масштабах их института, но и этого было немало. Из-за своего
поэтического дара, а, возможно, и еще из-за чего-нибудь, он и вылетел из
института и прямехонько попал служить в ВВС, поскольку за плечами было уже
три курса авиационного института. Они тогда, в пятьдесят седьмом, наивно
полагали, что наступила эпоха демократии, и это точно должно было быть
именно так после того знаменитого письма, которое прочитали их факультету в
актовом зале. Правда, и сразу после чтения письма, и все годы до
сегодняшнего дня, он никак не мог понять, как член парткома, известный
институтский вольнодумец, преподователь по философии Станислав Петрович
Шатков, прочитал свою часть доклада таким странным образом, что каждый мог
сделать вывод сам - хочешь верь услышанному, хочешь - не верь. Это тем более
выглядело контрастным на фоне чтения доклада другим членом партбюро - Яковым
Ильичем Морочником, чуть ли не упивавшемуся при чтении правдой партии и
смелостью Никиты Сергеевича. Но эти два стиля чтения закрытого письма он
вспоминал особенно часто позже, когда попал в невидимые тиски и как
почувствовал, что его выдавливают из института. А все началось с капустника,
к которому он написал стихи, в которых зацепил, почти открыто, самого
секретаря парткома, заведующего кафедрой марксистско-ленинской философии.
Потом он признавался себе, что может быть, и не дерзнул написать эти стихи,
если бы они не знали, что Морозову - конец, что у него - репутация кондового
сталиниста, что он туп и ограничен и, видимо, сто лет ничего не читал, кроме
конспектов своих лекций, созданных еще до войны, сразу после выхода краткого
курса. И была у него одна отличительная черта: когда бы кто не зашел на
кафедру, всегда заставали его в одной позе - в углу мягкого дивана с
"Правдой" или с журналом "Коммунист" в руках. "Неужели он и дома все время
сидит в углу дивана с этими самыми изданиями в руках?" - недоумевали они. Но
оказалось, что их Иван Болваныч (на самом деле он был Романыч, но они между
собой звали его только так: Иван Болваныч) и дома сидел в углу дивана, все
что-то чиркая и помечая то в "Правде", то в "Коммунисте". Об этом они узнали
от племянницы Болваныча, учившейся у них курсом старше и явно гордившейся
неутомимым в изучении теории дядей. Но вот после съезда партии и этого
письма под ним закачалось кресло. В институте открыто говорили, что Болваныч
вот-вот уйдет. И дернуло его в частушки про студентов написать четыре строки
про Болваныча:
Любят Коли, любят Вани
Развалиться на диване.
Ах, диван ты мой, диван,
У меня дела-яман!*
Но еще не ушли Болваныча, а Сергей ощутил мощный прессинг. Он до сих
пор благодарен Станиславу Петровичу, предупредившему его о самой серьезной
опасности. Он верил Станиславу Петровичу ка и другие студенты, а самого
Сергея просто поразила услышанная фраза, сказанная Станиславом Петровичем за
столиком институтской чайхоны. Он проходил мимо и услыхал, как Станислав
Петрович сказал: "Да вздумай Маркс сейчас написать такое, точно бы его
расстреляли". Говорилось это со смехом, грустным и мудрым смехом, и
собеседники (он видел это краем глаза, так как пялиться на них было
неприлично) улыбались, видимо, разделяя мысли философа-вольнодумца.
Они случайно встретились у книжного киоска, что был неподалеку от
института, и метров тридцать, до остановки троллейбуса, шли вместе. И