"Виктор Лысенков. Тщеславие" - читать интересную книгу автора

Бируса-Юрюзань. Прилиная рифма. ...А-а. - Вот почему! Они пришли к Игорю
вместе с поэтом из Ташкента, которого по дружбе пригласил написать тексты
песен к очередному шедевру "Шашлыкфильма". Пока пили (теперь времена только
сухого вина кончились, его пили словно в элитное время, скажем, за партией в
шахматы или в узком кругу - ну человек пять, считая жен. О своих Сергей не
хотел вспоминать - женился и женился), злости в Сергее почти не было, хотя
он видел, как приехавший ПОЭТ из Ташкента пытался чуточку вылезти из себя,
стать больше, занять главное место. Сергей ждал, когда тот раскроется совсем
и тогда вмазать ему. Сергея раздражала и его фамилия, и его имя. Он все
никак не мог дождаться когда ташкентская знаменитость раскроется и раньше
времени на нем удар, но ошибся: "Что это за псевдоним - Горячий?" - он
уставился на МЭЛСА зло и беспощадно. Но Мэлс (какое имя для комсомольского
поэта!) не заметил этого бесстрашия, вернее, ему не надо было его замечать,
так как бесстрашие атаковало его ПСЕВДОНИМ, а у него это - фамилия и он
ответил Сергею: "Почему - псевдоним? У нас в деревне полдеревни - Горячие, а
полдеревни - Холодные. Дед рассказывал, что так поделил по фамилиям их
помещик еще во времена царя Гороха". "Да?" - спросил Сергей, не ожидавший
такого ответа, и сам себе сказал: "Ну, ну!" - промах обозлил его еще больше,
а злость, он замечал за собой это не раз, делала его реплики короче и
точнее. Может, злость - это острая форма сознания? Почему эта "Юрюзань"
вспыхивает и гаснет, а та - нет? Мэлс доставал листки с отпечатанными
стихами и доставал ими девчонок, куривших и кошеваревших на кухне. "Ну вот,
вот! Света - ты послушай! Это же лирика - выше Фета!". Света на пьяном глазу
ласково отводила рукой стихи от себя: чуть позже, мол, когда заварю кофе.
Мэлс тянулся к ней рукой, пытаясь показать на бессмертные строки в другой.
Сергей решил спасти Свету - он всегда ценил в ней безошибочное чувство
напряженности, она никогда не требовала откровений, как и ее муж, Игорь, но
уловив в его интонации вдруг все более густые искры скепсиса, вдруг просто
скажет: "Ладно об этом. Сереж! Давай выпьем за хороших людей!" - будто
знала, что от "плохих" он искрится колючими искрами короткого замыкания,
хотя "плохие" - может, лучшие? Завтавляют звереть и думать? А хорошие -
только расслабляться? - и потому сказал мессии из Ташкента: "Давай, я
послушаю" - и взбурлил остатки сухого вина в стакане нервным тычком струю из
еще только приголубленной бутылки. Мэлс начал читать почти сзади в ухо
Сергею, так как Сергей сидел за ""рюзанью"" словно за столом, а поэту при
чтении своего, сокровенного ну никак сидеть нельзя. "Ворох осенних листьев
по пустынной аллее как стайка мышей холотистых мчится к неведомым
норкам...". Сергей отрецензировал "Маркиш. "Осень". Правда, ворох - из
другой его "Осени". Но я не виноват, что у него - две "Осени". Давай
дальше". - "А-а! Вы, видимо, против лирики! Вот у меня стихи из "Целинного
цикла": По целине идут отряды, за ними - труд и города. Раз партия сказала
"надо", "есть" отвечаем мы всегда! "Мы пашем степь, дороги - торим, и скоро
встанут здесь сады, мы - будещее строим, оценит Родина труда!". Сергей
остановил его: "Да начинал бы сразу с города-сада. А сначала - надо полежать
под телегой. Как это странно: отряды прут по степи, по бездорожью, а потом
уже будут "торить" дороги? Нет, сначала лежа под телегою. Размышляют. А
потом - город-сад". Мэлс почти кричал: "да идут по степи - это образ, образ.
Метафора! Вы что, о метафоре здесь не слыхали?" Сергей так тихо покрутил
головой, словно слабый ветерок нежно качнул туда-сюда флюгер: "Не-а.
Никогда! - и, посмотрев вокруг, много ли милых дам вокруг - но была только