"Аркадий Львов. Мой старший брат, которого не было (Сборник "Фантастика-65")" - читать интересную книгу автора

оставляло его очень редко. А может, и вовсе не оставляло, может, только
слабело порою.
В последние три-четыре недели он очень много думал об Асуане. Но теперь
он уже не корил себя за трусость, теперь он твердо знал, что поездка в
Египет - это не бегство, не уход от страшных воспоминаний, а долг
инженера. Ну, все равно как долг врача. Или, скажем, не врача, а просто
человека посильнее, который обязан помочь слабому.
Все было хорошо. Во всяком случае, много лучше, чем раньше, до переезда
в наш дом. Но вчера, в субботу, на него с прежней силой вдруг навалилась
тоска, и сегодня, еще до рассвета, он помчался сюда, на дачу Ковалевского,
к скалам у патриаршего фуникулера.
- Нет, это невозможно объяснить, - шептал он, но шепот его был горячее
и громче крика, - меня охватила страшная ненависть к этому куску берега. И
самое мучительное, я отчетливо сознавал, что давно уже, задолго еще до
Сашкиной гибели, ненавидел этот берег с фуникулером, и только какое-то
чудовищное ослепление, какое-то удивительное, загадочное помрачение мысли
начисто заглушило во мне тот минимум проницательности... не
проницательности, а пророчества, без которого человеку нельзя. Я прыгал со
скалы на скалу, я что-то высматривал, хотя высматривать было нечего -
туман уже стер и скалы, и море, и небо. А потом... потом не знаю, что
случилось: я вдруг почувствовал, что лечу. Я знал, что могу разбиться
насмерть, но страха у меня не было. Совсем не было - только удивление и
досада. И еще мысль о плотине Садд аль-Аали. Это очень странно, это
непонятно, но это именно так - последняя мысль была о ней, плотине Садд
аль-Аали. И я увидел ее поразительно ясно, как будто она была здесь,
передо мною, залитая солнцем и окруженная голубой водой Нила.
Потом он ударился. Ощущение было такое, будто кто-то изнутри нанес ему
молотом, туго обернутым в тряпки, удар. Он знал, что теряет сознание, он
знал, что здесь, в скалах, это очень опасно, но он ничего не мог сделать,
чтобы сохранить сознание. Мы считали с ним, и получалось, что так, без
сознания, он пролежал часа два, пока вдруг какой-то отчаянный крик, очень
далекий, из ослепленной солнцем пустыни, где люди в пробковых шлемах
копошились в песке, не ударил его, но опять-таки не извне, а изнутри.
- Это кричал ты, - произнес он очень уверенно, когда я рассказал о
плотине Садд аль-Аали, о львах, которые преследовали меня, и о том, как
старший брат спас меня. И еще он сказал, что все это видел тоже, хотя в
общем здесь много непонятного, потому что как же человек без сознания
может видеть? Ну как?
Что я мог ответить ему? Только одно: не знаю. Но ведь он и сам понимал,
что я не знаю.
Потом он сказал, что завтра уезжает. В Египет. А вечером я должен к
нему зайти, обязательно должен: он покажет мне свою комнату, свои книги,
и, если мне захочется, я могу пользоваться этой комнатой и этими книгами -
ключ будет храниться у меня. Целый год у меня, до возвращения его в
Одессу.
- И еще, - добавил он, - думай обо мне, упорно думай. Лучше по вечерам,
когда заходит солнце. Теперь март, и там, в Египте, тоже будет заход - мы
на одном меридиане.