"Сергей Лукницкий. Бином Всевышнего (Роман)" - читать интересную книгу автора

отце, которого нет на свете уже пять лет и, зная, что матушка любит этого
итальянца, я благословил ее на этот странный брак.
Постепенно я стал возвращаться к работе, но по-прежнему не писалось, и
тогда я собрал с книжных полок все, что может мне пригодиться для статьи,
и задумался над стопками и фолиантами книг, которые теперь легли на мой
письменный стол. Это были книги воспоминаний окружения Гумилёва.
Я не могу сказать, что все эти люди были мне интересны и приятны.
Его первая жена, Ахматова, поэт, но совершенно чужой мне по духу.
Закончилась она в двадцать первом году, это, по-моему, последний год,
когда ей удавались хорошие стихи, а потом как будто сам сатана стер с нее
талант, но она продолжала существовать как экстравагантная дама литературы
начала века и просуществовала до шестьдесят четвертого лишь физически,
питаясь славой двадцатых.
Я не успел с ней встретиться, хотя дом наш был литературным, ибо мой
батюшка так же, как многие наши пращуры, грешил сочинительством, но должен
сказать так же, что не раз и не два посещала меня шальная мысль,
свидетельствующая что трансформатором стихов для Ахматовой был все-таки
Гумилёв, и когда его не оказалось рядом с ней, она забросила это, в
общем-то дамское для нее занятие.
Надо, конечно, отдать должное Ахматовой: путешествуя по Волге со своей
подружкой Одоевцевой, которая в начале века тоже состояла в поэтическом
семинаре Гумилёва, чем несказанно гордилась, они обе написали в
соавторстве довольно сносную и патриотическую поэму о России. Но поскольку
им обеим не хватало присущего только ему божьего дара, то поэма не
состоялась во времени и сегодня никому не нужна, а может привлечь своей
новизной и ритмами лишь чиновников из управленческих ведомств волжских
городов, потому что в ней зарифмованы их имена.
На этом, если мне не изменяет память. Божий дар поэтический этих двух
окололитературных дам заканчивается.
Все, что я сейчас говорю, вы можете воспринимать как фрондерство, но
мне трудно спорить с самим собой, тем паче, что один из спорящих всегда
сильнее другого, и, как правило, истинно сильный позволяет себя положить
на лопатки слабому, если он, конечно, действительно силен.
Мой отец дружил с Ахматовой, и уже за одно это я не позволю себе
произнести никакой хулы в адрес этой весьма своеобразной дамы.
Что касается Одоевцевой, то, убоявшись большевизма, она в свое время
уверенно подалась в эмиграцию, потом столь же уверенно возвратилась в
Россию, потом ей показалось жительство в Париже более интересным, и в
итоге она вошла в историю русской литературы как
Одоевцева-путешественница, так и не выбравшая для себя того цельного, что
дает право называться русским поэтом.
Батюшку моего вы, может быть, знаете по книгам, им написанным, но я
позволю себе не говорить о них, а скажу немножко о его труде, посвященном
творчеству Гумилёва, который Гумилёв читал, и, конечно, деланно
раздражался и даже гневался на батюшку за то, что тот взялся описывать его
жизнь. Но сердцу не прикажешь, отец сделал это искренне, к тому же
Гумилёва убедить было просто, что не только его строки, но и его жизнь
может быть интересна для потомков. Гумилёв ворчал от доброты, и я не знаю
более нравственного человека, чем он.
Все, что я пытаюсь написать, я диктую сперва на диктофон, потому что