"Павел Лукницкий. Путешествия по Памиру" - читать интересную книгу автора

морозна. Холодный ветер тянет от вечных снегов. Криками; камчами лошадей
гонят рысью. Но из всех лошадей только одна с вьюком, - та, на которой
прыгаю я. Вьючная лошадь может итти только шагом. Моя задыхается, она
загнана, крутой подъем, она отстает. Кричу, хочу объяснить: "надо
перевьючить ягтаны, они падают, сейчас упадут... " Меня не слушают. С
полдюжины камчей впиваются в голову лошади, в шею, в круп. Лошадь хрипит.
Подпрыгивая на ней, изобретаю тысячи уловок, чтоб удержать равновесие. Конец
подъема, черная тьма, по отчаянной крутизне - спуск. Лошадь изнемогла,
уперлась, подскочили темные, в мохнатых шапках, нещадно лупят ее, она
дрожит, тяжело дышит, стоит. Мне жалко ее, спрыгиваю. Ноги еще не
отморожены: больно. Тяну лошадь за повод, через плечо. Ступаю - каждый шаг
на полметра ниже, босиком по острым заиндевевшим камням, словно по
раскаленным осколкам стекла. Меня с моей лошадью гонят рысью, бегу,
проваливаясь все ниже в темную пропасть. Пересиливаю боль.
Спуск окончился. Срыв вниз, река. Поняли наконец, - ругаясь,
перевьючивают ягтаны. Опять взбираюсь на них, еду вприскачку, вброд через
реку: вода как черное масло, тяжело шумит и бурлит. Зги не видать. Нет ни
Юдина, ни Османа, вокруг чужие, темные и молчаливые всадники.
До сих пор я угадывал знакомые мне места. Отсюда к АкБосоге - направо.
А мы прямо - в неизвестность - вверх по реке, по какому-то притоку. Едем по
самому руслу, по мелкой воде, густые брызги как лед. Я коченею. От реки -
влево вверх, на кручу, непонятно куда. Из-под копыт осыпаются камни, и
падения их я не слышу. На миг внизу отразились звезды. Пытаюсь запомнить
направление. Черные пятна, - продираемся сквозь виснущие кусты. Шум реки все
слабее, все глуше, далеко внизу, подо мной. Все яростней ветер. Ночь.
Ночь... Меня не трогают и не разговаривают со мной. Сколько мы едем - не
знаю.


Басмаческий лагерь
Ночью мы сидели в юрте, в кругу тридцати басмачей, по каменным лицам
прыгали отблески красного, жаркого пламени. Тянули руки и ноги к костру,
чтоб красный жар вытеснил из нас тот леденящий холод, от которого мы
содрогались. Шел пар от нашей мокрой и рваной одежды. С отвращением
отворачивались от еды и питья, поглощаемых басмачами, хоть и не имели ни
маковой росинки во рту с утра. И руками, на которых запеклась кровь Бойе,
смешавшаяся с глиной и конским потом, я отстранил чай, предложенный мне
тайно сочувствовавшей нам киргизкой, забитой женой курбаши Тюряхана.
Смотрели на деловитую дележку имущества, вынимаемого из наших ягтанов, и
угрюмо молчали, когда ценнейший хрупкий альтиметр басмачи перешвыривали друг
другу, и нюхали его, и прикладывали к ушам: не тикает ли? Уславливались не
говорить ни слова друг другу, чтоб басмачи не заподозрили нас в сговоре о
бегстве и, зажегшись яростью, тут же не прикончили бы нас. Беспокоились о
судьбе Османа, который исчез на пути сюда и о котором басмач сказал: "Узбека
увез к себе Суфи-бек. Узбеку хорошо". Слушали завывания ветра, когда вокруг
нас вповалку завалились спать басмачи, и передумывали прошедший день,
показавшийся длиннее и многообразнее целого года. И, помню, не удержались от
печальной улыбки, когда Юдин положил мокрые свои сапоги под голову - "чтоб
не украли". Лежали, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы усмирить холодную
дрожь хоть своим собственным теплом, когда погас костер и ледяной ветер,