"Н.Лухманова. Девочки (повесть) " - читать интересную книгу автора

каких-то странных животных, я вдруг поражала няню вопросом:
- Няня, а кастрюли живые?
- Господь над вами, барышня, кастрюли живые? Да ведь они из меди;
Марфуша-то небось знает, как их чистят: ее дело!..
- А я видела, как они хвостиками машут!
- Выдумаете тоже, - смеялась Софьюшка, - хвостом машут!.. Что они,
прости Господи, ведьмы, что ли?
- Няня, а ты видела ведьму?
- Наше место свято! Зачем ее видеть?.. я так, к слову... довольно того,
что я вашего дедушку видела, вот уж не к ночи будь помянут!..
История о дедушке, богатом помещике, над которым была учреждена опека
"за жестокое обращение*, жила в нашей семье, как страшная легенда о
человеческих зверствах и распущенности. Бабушку, жену его, все уважали и
любили; она, к ее счастью, овдовела еще молодая и получила немедленно
казенное место начальницы института; единственный сын ее, дядя Коля,
воспитывался в лицее, а дочь (моя мать) вышла замуж по любви за
молодого полковника, который бросил военную службу и принял место, как тогда
говорили, "доходное", чтобы содержать прилично свою молодую красавицу жену.
С самого детства и до моего замужества, то есть до самой кончины моей
дорогой бабушки, баронессы Доротеи Германовны Фейцер-Фр*к, я слышала отрывки
из истории жизни моего деда, и, когда разрозненные звенья эпизодов наконец
связались в моем сознании в одну страшную, мрачную картину, я пожалела тех,
чья жизнь невольно переплелась с жизнью этого человека, - пожалела и его
самого, потому что на него смотрели как на чудовище, а это был просто
душевнобольной, может быть, даже родившийся психически ненормальным, место
которого было скорее в сумасшедшем доме, чем в обществе.
- Няня, дедушка был очень злой?
- Ох, родная моя барышня, волк лютый, что в стадо бросается и овец
терзает, добрей дединьки вашего! Он все-таки, коли насытится, лютовать не
будет, а тому ни день, ни ночь, ни час, ни срок отдыху не было!
- И тебя он бил?
- Меня? Не то что бил, а убил бы, да хуже того, несчастной сделал бы,
кабы не бабушка ваша, барыня моя старая, Дарья Германовна; любила она меня
за то, что родилась я вместе с сыном ихним Александрушкой, который теперь
уже помер; мать моя и выкормила его... Большой грех за меня на душу старая
барыня в те поры приняла, а только без этого не спасти бы ей меня и не быть
мне в живых. Было мне тогда годков восемь, не более, девчонка я была
здоровая, бойкая да румяная, дедушка-то ваш, уезжая как-то в Питер по делам,
и сказал бабушке: как вернусь, так Соньку приставлю к себе трубку
закуривать. Ничего ему не
ответила Дарья Германовна, а только как уехал он, меня она ночью с
отцом моим выслала верст за сорок, в другую деревню, где подруга ее замужем
была, а на другой день вышла моя мать со слезами да всем и объяснила, что
больна я и в барыниной комнате лежу. И дня через три гроб сколотили,
чурбашку туда положили и в могилку зарыли, даже поп отпел. Приехал недели
через две старый барин, и ни один человек ему не выдал, что у нас тут было,
кто и знал, так за барыню стоял. Знали, что не меня одну, а всякого, кого
могла, спасала она от лютости мужа своего. Так я два года и прожила в чужой
деревне, у чужой барыни, а тем временем много делов совершилось: бабушка
ваша, Дарья Германовна, в столицу сбежала, до самой царицы матушки дошла,