"Соки земли" - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

Глава ХIII

А зимой пошла обычная работа: возка дров, починка инструментов и сбруи, Ингер занималась хозяйством и шила. Мальчики опять уехали надолго в село, в школу. У них уже несколько зим была пара лыж на двоих; ее хватало, пока они жили дома: один стоял и ждал, пока другой отбегает свое, или же один становился позади другого. Да, они отлично справлялись и так, они не знали лучшего, не были еще развращены. Но в селе условия жизни были роскошнее, школа прямо кишела лыжами, оказалось, что даже ребятишки из Брейдаблика имели каждый по собственной паре лыж. Так что Исааку пришлось сделать новую пару для Елисея, а старая досталась в пользование Сиверту.

Исаак сделал больше: он одел мальчуганов и купил им крепкие сапоги. А после этого Исаак пошел к торговцу и заказал ему кольцо.

– Кольцо? – спросил торговец.

– Да, кольцо, носить на пальце. Я так зазнался, что хочу подарить своей жене, кольцо на палец.

– Какое же, серебряное или золотое, а то, может, медное, только позолоченное?

– Серебряное. Торговец долго думал:

– Если уж на то пошло, Исаак, и если ты хочешь подарить своей жене такое кольцо, какое ей не стыдно будет носить, – подари уж золотое.

– Что?! – громко проговорил Исаак. Но в глубине души он, конечно, и сам думал о золотом кольце.

Они переговорили о кольце на все лады и столковались на кольце определенного размера. Исаак тяжело сопел, качал головой и находил, что это уж чересчур, но торговец сказал, что, кроме золотого, он другого выписывать не станет. На обратном пути домой Исаак, в сущности, радовался своему решению, но в то же время ужасался расходам, в какие может вводить любовь.

Зима стояла ровна, снежная, и когда к новому году установился хороший санный путь, люди из села начали возить на болота телеграфные столбы и складывать их на известном расстоянии друг от друга. Подвод ехало много, мимо Брейдаблика, мимо Селланро, потом появились другие подводы из-за перевала, и вскоре вся линия была проведена.

Так шла жизнь, день за днем, без крупных событий. Что могло случиться?

Весной началась работа по установке телеграфных столбов. Бреде Ольсен действовал и тут, хотя у него были весенние работы и на собственном участке.

– И как это он успевает? – думал Исаак.

Самому Исааку хватало времени на то, чтоб поесть да поспать, он едва-едва справился со всеми весенними делами, правда, что земли у него теперь было разделано довольно много.

Но зато, в промежутке до покоса, он покрыл-таки лесопилку и мог приняться за установку механизма.

Конечно, лесопилка вышла не какое-нибудь чудо тонкого искусства, но прочности она была сверхъестественной и дело свое делала, лесопилка действовала, лесопилка пилила. Бывая на лесопилке в селе Исаак хорошенько все высмотрел и все перенял. И смастерил он крошечную лесопилочку, но был доволен ею, вырубил на двери год и поставил свое тавро.

Летом в Селланро случилось все-таки нечто не совсем обыкновенное.

Телеграфные рабочие забрались так далеко в пустошь, что однажды вечером передняя партия подошла к хутору и попросилась переночевать. Их положили в овине. По мере того, как шли дни, подходили другие партии, все ночевали в Селланро, работа проходила дальше, за хутор, люди же продолжали возвращаться ночевать в овин. В одну субботу вечером приехал для расчета инженер.

Когда Елисей увидел инженера, у него забилось сердце, и он шмыгнул за дверь, чтоб его не спросили про карандаш. Вот так тяжелая минута, а тут еще Сиверта нет, и не у кого искать поддержки! Елисей, словно злой дух, крался вдоль стен строения, наконец, наткнулся на мать и послал ее за Сивертом.

Больше нечего было делать.

Сиверт отнесся к делу гораздо спокойнее, правда, что главная вина лежала не на нем. Братья сели в сторонке и Елисей сказал:

– Если б ты взял это на себя!

– Я? – сказал Сиверт.

– Ты гораздо младше, он тебе ничего не сделает. Сиверт подумал, понял, что брату приходится плохо, ему польстило, что Елисей в нем нуждается.

– Я мог бы, пожалуй, пособить тебе, – сказал он покровительственно.

– Сделай милость! – воскликнул Елисей и тут же отдал брату огрызок, оставшийся от карандаша. – Возьми его в полную собственность! – сказал он.

Они пошли было вместе домой, но Елисей сказал, что у него есть еще дело на лесопилке или, вернее, на мельнице, надо кое-что посмотреть, а на это потребуется время, вряд ли он управится раньше часа. Сиверт пошел один.

В горнице сидел инженер и рассчитывался бумажками и серебряными монетами, а покончив с расчетом, стал пить молоко из кринки и из стакана, которым угостила его Ингер, и он очень благодарил ее. Потом он поговорил с маленькой Леопольдиной, а увидев на стенах рисунки, сейчас же спросил, кто это их нарисовал.

– Не ты ли? – спросил он Сиверта. Инженер, наверно, хотел выразить свою благодарность за гостеприимство, и порадовать мать, расхвалив рисунки.

Ингер, со своей стороны, объяснила очень толково: ребятишки рисовали вдвоем, оба брата. У них не было бумаги; пока она не вернулась домой и не привезла, они царапали на стенах. Но у нее не хватает духу смыть их малеванье.

– И не надо, – сказал инженер. – А бумага? – сказал он и выложил множество больших листов на стол. – Вот, рисуйте себе до следующего моего приезда. А как насчет карандашей? Сиверт выступил со своим огрызком и показал, что остался совсем маленький кусочек. Инженер дал ему новый, неочищенный цветной карандаш:

– Рисуй на здоровье! Только пусть лучше лошадь будет у тебя красная, а козел синий. Ведь, ты не видал синих лошадей, не правда ли?

Потом инженер уехал.

В тот же вечер из села пришел человек с чемоданом, продал рабочим несколько бутылок и ушел. Но после его ухода в Селланро стало уж не так тихо, заиграла гармоника, начался громкий говор, песни, а там немножко и поплясали. Один из рабочих стал приглашать танцевать Ингер, а Ингер, вот пойми ее, она тихонько усмехнулась и прошлась с ним несколько кругов. После этого ее стали приглашать и другие, и она порядочно повертелась.

Кто ее поймет, эту Ингер! Быть может она танцевала сейчас первый блаженный танец в своей жизни, ее желали, горячо преследовали тридцать мужчин, она была одна, единственная, кого можно было выбрать, у нее не было соперниц. А как здоровенные телеграфисты поднимали и кружили ее! Почему не потанцевать? Елисей и Сиверт спали, как чурки в клети под гомон на усадьбе, маленькая же Леопольдина не спала и с изумлением смотрела на ее прыжки.

Между тем, Исаак все время после ужина был на поле, а когда вернулся ложиться, ему поднесли из бутылки, и он тоже выпил немножко. Он сел и смотрел на танцы, держа Леопольдину на коленях.

– Попляши, попляши! – добродушно сказал он Ингер, – ног тут много!

Но немного спустя музыкант перестал играть, и танцы кончились. Рабочие собрались в село на остаток ночи и весь завтрашний день, с тем, чтоб вернуться только в понедельник утром. Вскоре в Селланро все стихло, только двое пожилых мужчин остались и пошли укладываться в овин.

Исаак поискал Ингер, чтоб уложить Леопольдину, но не найдя, сам внес девочку в дом и уложил. И тоже лег спать.

Среди ночи он проснулся. Ингер не было. – На скотном дворе она, что ли? – подумал он, встал и пошел туда.

– Ингер? – позвал он. Никакого ответа. Коровы повернули головы и посмотрели на него, все было спокойно. По старой привычке он пересчитал скотину, пересчитал овец и коз, одну суягную овцу всегда было так трудно загонять, вот и опять она осталась снаружи. – Ингер? – позвал он. Опять никакого ответа. – Не ушла же она с ними в село? – подумал он.

Летняя ночь была светла и тепла. Исаак посидел немножко на крыльце, потом встал и пошел в лес искать овцу. Он нашел Ингер. Ингер здесь? Ингер и еще один человек. Они сидели на вереске, она вертела его фуражку на указательном пальце. Они разговаривали. За ней, должно быть, опять ухаживали.

Исаак тихонько подошел к ним сзади, Ингер обернулась и увидела его, она превратилась точно в тряпку, повалилась наперед грудью, выронила фуражку, сникла.

– Гм. Ты знаешь, что суягная овца опять пропала? – сказал Исаак. – Да нет, где тебе знать! – прибавил он.

Молодой телеграфист поднял свою фуражку и бочком пошел прочь:

– Ну, надо мне догонять остальных, – проговорил он. – Так спокойной ночи, – сказал он и пошел. Никто не ответил.

– Так. Вот ты где сидишь! – сказал Исаак, – Здесь и будешь сидеть?

Он пошел к дому. Ингер поднялась на колени, встала на ноги и пошла за ним, так они и шли, муж впереди, жена сзади, гуськом. Пришли домой.

Ингер выгадала время, успела оправиться:

– Я как раз и пошла за овцой, – сказала она, – я видела, что ее нет. А тут пришел этот парень и помог мне искать. Мы и минутки не посидели, когда ты пришел. Куда же ты идешь сейчас?

– Я? Надо же разыскать животину.

– Да нет же, ложись. А уж если кому искать, так пойду я. А ты ложись, тебе надо отдохнуть. А впрочем, овца может остаться и на поле, она и раньше оставалась.

– Да, чтоб ее сожрали звери! – сказал Исаак и пошел.

– Да нет же, не ходи! – крикнула она, догоняя его. – Тебе надо отдохнуть.

Я пойду сама.

Исаак дал уговорить себя. Но не хотел слышать, чтоб Ингер пошла искать овцу. Оба вернулись в дом.

Ингер сразу кинулась смотреть детей, сходила в клеть взглянуть на мальчиков, вела себя так, как будто уходила за самым законным делом, не обошлось даже и без кое-каких любезностей по отношению к Исааку, словно она ожидала нынче вечером ласки горячее обычного, – ведь он же получил самое полное разъяснение. Но нет, благодарю покорно, Исаака не так-то легко было повернуть, ему было бы гораздо приятнее, если б она горевала и не знала, куда деваться от раскаянья. Гораздо приятнее! Что значило, что она съежилась в лесу, что ей стало чуточку не по себе, когда он наткнулся на нее, что это значило, раз так скоро проходило!

На следующий день, который пришелся на воскресенье, он был не ласковее, ушел из дому на лесопилку, на мельницу, ходил в поле с детьми и один. Когда Ингер попробовала присоединиться к ним, Исаак пошел в сторону:

– Я пойду на реку, посмотреть кой-что, – сказал он.

Что-то его грызло, но он переносил это в молчании и не бушевал. О, Исаак был в своем роде велик, как Израиль, например, – взыскательный и обманутый, но все же верующий.

В понедельник настроение улучшилось, и с днями впечатление от досадной субботней ночи постепенно начало сглаживаться. Время многое исправляет, плевками и чиханьем, едой и сном оно залечивает все раны. С Исааком же ничего особенного не случилось. У него не было даже уверенности в том, что его обидели, а кроме того, столько было другого, о чем подумать: как раз подходил сенокос. А в седьмых и последних, телеграф скоро будет готов, и на хуторе опять настанет мир и тишина. Широкая и светлая большая дорога пересекала лиственный лес, столбы с натянутыми проводами шли по ней вплоть до горного перевала.

В следующий субботний расчет, который был последним, Исаак устроился так, чтоб быть не дома, он сам не хотел. Он понес в село масло и сыр и вернулся только в ночь на понедельник. К этому времени рабочие все ушли из овина, почти все, последний человек выходил со двора с мешком за спиной, почти последний человек. Но что тут не все благополучно Исаак понял по корзинке, стоящей в овине; где ее владелец, он не знал, не хотел знать, но фуражка с козырьком лежала на корзинке, словно досадная улика.

Исаак швырнул корзинку на двор, швырнул вслед за ней фуражку и запер овин.

Потом пошел в конюшню и выглянул в окно. Пусть корзинка стоит там, – наверно, думает он, – и пусть фуражка валяется там, мне все равно, чья она.

Он сволочь, и я не желаю его знать, верно думает он. Но когда он придет за корзинкой, Исаак выйдет, схватит его этак за руку и наделает синяков. А что касается до проводов со двора, так это он тоже увидит!

С этими мыслями Исаак отошел от окошка в конюшне, направился в хлев и выглянул оттуда, не находя покоя. Корзинка была обвязана веревкой, у бедняги не было даже замка для нее, а веревка ослабла – уж не слишком ли круто Исаак обошелся с корзинкой? Как это вышло, только он уже не чувствовал уверенности, что поступил правильно. Как раз в этот поход в село он видел выписанную им новую борону, о, чудеснейшая машина, чисто икона, и она только что прибыла. Теперь важно, принесет ли она благоговение. Может быть, высшая сила, направляющая стоны человека, сейчас смотрит на Исаака, заслуживает он благословения или нет. Исаак всегда уделяет много внимания высшим силам, он ведь собственными глазами видел бога в одну осеннюю ночь в лесу, очень жутко было его видеть.

Исаак вышел во двор и остановился над корзинкой. Еще подумал, сдвинул набекрень шапку и поскреб голову. Вид у него был отважный и развязный. Он стал похож на испанца. Но тут он, должно быть, подумал что-нибудь вроде этого: – Нет, вот я стою, и вовсе я не какой-нибудь замечательный и великолепный человек, а собака я и больше ничего! – Затем покрепче обвязал корзинку веревкой, и поднял фуражку и отнес обратно в овин. Ну, вот все сделано.

Когда он выходил из овина и спускался к мельнице, прочь от двора, прочь от всего, Ингер не стояла у окна в горнице. Ну что ж, пусть стоит где хочет, а впрочем, она, наверное, лежит в постели, где же ей и быть? А в старину, в первые безгрешные годы, здесь, на новом месте, в те-то времена, Ингер не знала покоя, не ложилась спать и встречала его, когда он возвращался домой из села. Нынче стало по-другому, все стало по-другому. Вот хоть бы, когда он подарил ей кольцо – неудачнее нельзя и придумать! Исаак был до необычайности скромен и не подумал даже сказать, что это золотое кольцо:

– Это так себе, пустяки, но ты надень его на палец и померяй!

– Оно золотое? – спросила она.

– Да, только не очень толстое, – сказал он.

– Ну, что ты! – должна была бы она ответить, а вместо этого она ответила: – Да, да, совсем не толстое, – Ну, и носи его вроде как бы травинку, – сказал он уныло.

Но Ингер была все же благодарна за кольцо, носила его на правой руке и поблескивала им, когда шила; изредка она давала его надеть деревенским девушкам, и покрасоваться в нем некоторое время, когда они приходили к ней посоветоваться. Неужели Исаак не понимал тогда, что она страшно гордилась кольцом!..

Но жутко и одиноко было сидеть на мельнице и всю долгую ночь слушать водопад. Исаак не сделал ничего плохого, ему незачем прятаться. Он вышел из мельницы и пошел по полю домой, в избу.

И тут Исаак размяк, во истину обрадовался и размяк. В горнице сидел Бреде Ольсен, сосед, не кто другой, как он, – сидел и пил кофе! Ингер не спала, оба сидели, разговаривали и пили кофе.

– А вот и Исаак! – сказала Ингер ласковым голосом, встала и налила чашку и ему.

– Добрый вечер! – сказал Бреде и был так же очень любезен.

Исаак хорошо приметил, что Бреде кутнул на прощанье с телеграфными рабочими, видно было, что он не выспался, но это ничего не значило, он улыбался и был ласков. Разумеется, он прихвастнул: – Собственно говоря, ему некогда возиться с этой телеграфной работой, у него ведь на руках хутор; но никак нельзя было отказаться, до того пристал к нему инженер. А привело это к тому, что Бреде пришлось взять место инспектора на линии. Не ради платы, конечно, Бреде мог зарабатывать во много раз больше в селе, но он не хотел кобениться. И вот ему повесили маленькую блестящую машинку на стену, довольно занятная машинка, что твой телеграф!

Исаак при всем своем желании не мог точить зуб на этого хвастунишку и шалопая, к тому же очень уж полегчало у него на душе оттого, что он застал у себя нынче вечером соседа, вместо чужого человека. Исаак обладал мужицким душевным равновесием, несложными мужицкими чувствами, мужицкой устойчивостью, ленью, он поддакивал Бреде и поматывал головой, слушая его легковесную болтовню.

– Не найдется у тебя еще чашечки кофею для Бреде? – спросил он Ингер. И Ингер налила еще.

Ингер рассказала про инженера, какой он необыкновенно добрый человек, он посмотрел рисунки и тетрадки мальчиков и сказал, что возьмет Елисея к себе.

– Возьмет к себе? – переспросил Исаак.

– Да, возьмет в город. Он хочет, чтоб он писал у него, сделает его конторщиком в своей конторе, так ему понравились его рисунки и писанье.

– Вот что! – сказал Исаак.

– А ты думаешь? Ему уж пора конфирмоваться. По-моему, это хорошо.

– По-моему, тоже! – сказал Бреде. И настолько то я знаю инженера, что ежели он сказал такое слово, то так и сделает.

– Нам не обойтись здесь без Елисея, – сказал Исаак. После этих слов стало как-то тихо и скучно. Разумеется, с Исааком трудно было столковаться.

– А если мальчик сам захочет выбиться! – сказала, наконец, Ингер, – и если у него хватит ума, чтобы выйти в люди!

Снова тишина. Но тут Бреде сказал со смехом:

– Инженер наверное захотел бы взять и кого-нибудь из моих! У меня их много. Но старшая у меня Варвара, а она девочка.

– Да, да, Варвара, она у вас умница, – согласилась Ингер из вежливости.

– Да, уж в грязь лицом не ударит, – сказал и Бреде, – Варвара толковая и расторопная, она поступит теперь к ленсману и будет там жить.

– Она поступит к ленсману?

– Да, пришлось согласиться! Жена ленсмана так ко мне пристала.

Утро давно наступило, и Бреде собрался уходить.

– У меня там в овине корзинка и фуражка, – сказал он, – если только парни не утащили с собой, – пошутил он.

А время шло.

И, разумеется, Елисей попал в город. Ингер настояла на своем. Сначала он пробыл там год, потом конфирмовался, а потом основался в конторе у инженера и все больше и больше преуспевал в писаньи. Ох, да и что же за письма он посылал домой, то черными, то красными чернилами, чисто вывески! А уж как складно, как речисто! Изредка он просил денег, просил поддержки. Ему нужно купить часы с цепочкой, чтобы не просыпать по утрам и не опаздывать в контору, нужны деньги на трубку и табак, как у всех молодых конторщиков; на что-то такое, что он называл «карманными деньгами»; на какую-то вечернюю школу, где он учился рисованию и гимнастике и другим предметам, необходимым в его профессии и положении. В общем, содержать Елисея на службе в городе стоило недешево.

– Карманные деньги? – спросил Исаак, – это что же – деньги, чтоб носить в кармане?

– Должно быть, так, – ответила Ингер, – должно быть, для того, чтоб не казаться уж совсем голышом. Да и не так это много, кое-когда один далер.

– Вот, вот, в аккурат: один далер нынче, один далер завтра, – сердито ответил Исаак. Но сердился он оттого, что скучал без Елисея и хотел, чтоб он был дома. – Этак выйдет много далеров, – сказал он. – У меня на это не хватит средств, напиши ему, что больше он ничего не получит.

– Ну, да ладно уж, – оскорбленно проговорила Ингер:

– Сиверт-то, небось, никаких карманных денег не получает! – сказал Исаак.

– Ты не бывал в городе и не понимаешь, Сиверту не нужно карманных денег.

К тому же, Сиверта не придется жалеть, когда помрет дядя Сиверт.

– Ты этого не знаешь.

– Нет, знаю.

И в известном отношении это было верно. Дядя Сиверт заявил, что наследником его будет маленький Сиверт. Дядя Сиверт наслушался о важности и величии Елисея в городе и, сердито мотая головой и поджав губы, клялся, что племянник, которому дано имя в его честь, в честь дяди Сиверта – не останется внакладе! Но что, особенно, имел дядя Сиверт? Имел ли он, кроме разоренной усадьбы и рыболовных снастей, еще и большую кучу денег и всякого богатства, как все думали? Никто этого не знал. К тому же, дядя Сиверт был очень упрям, он требовал, чтоб Сиверт переехал к нему жить. Это для дяди Сиверта являлось вопросом чести: он хотел взять к себе Сиверта, как инженер взял Елисея. Но как мог Сиверт уехать из дома? Это было невозможно. Он был единственным помощником отца. А кроме того, мальчик и сам не имел большого желания жить у дяди, у знаменитого окружного казначея; он попробовал один раз, но вернулся домой. Он тоже конфирмовался, тянулся вверх и рос. На щеках у него появился темный пушок и руки стали большие с тугими мышцами.

Работал он, как взрослый мужчина.

Исаак наверное никогда не построил бы нового сарая без помощи Сиверта, а теперь, вот, он стоит, с помостом и отдушинами и всем, что полагается.

Большой, не меньше, чем у священника. Разумеется, это было строение из простых жердин, обшитых досками, но сколоченное необыкновенно прочно, на железных крюках по углам и обшитое дюймовыми досками, напиленными на собственной лесопилке. И Сиверт загнал не один гвоздь, поднял не одно огромное бревно для ворот, чуть не падая под его тяжестью. Сиверт любил бывать с отцом и усердно работал бок о бок с ним. У него была отцовская натура. И он даже настолько не избаловался, что, собираясь в церковь, по– прежнему шел на бугор и натирал себе лицо и руки для хорошего запаха листком бирючины. Зато у Леопольдины появились разные причуды, как и можно было ожидать от девушки и единственной дочери. Нынче летом она вдруг заявила, что не может есть за ужином кашу без патоки. Ну, вот, никак не может! И работница она была плохая.

Ингер не отказалась от мысли о служанке, каждую весну она заговаривала об этом и каждый раз Исаак был непреклонен. Насколько больше она накроила бы материи, нашила, наткала бы тонкого холста, вышила бы туфель, если б у нее было больше времени! И в сущности, Исаак был уже не так несговорчив, как раньше, хотя все-таки еще ворчал. Хо-хо, в первый раз он произнес целую длинную речь, не от справедливости и разума, и не от гордости, а, к сожалению, от слабости, от злости. Но теперь он, как будто, понемножку сдавался и стыдился.

– Если нужна мне в дом помощница, то именно теперь, – сказала Ингер. – Потом Леопольдина подрастет и сможет многое делать.

– Помощницу? – спросил Исаак, – на что тебе помощница?

– На что мне помощница? А у тебя самого нет помощника? А Сиверт-то?

Что мог Исаак ответить на такое неразумие? Он ответил: – Если у тебя будет девка, тогда вы вдвоем, наверное, вспашете, скосите и уберете весь урожай на хуторе? А мы с Сивертом сможем тогда заняться своими делами.

– Ну, уж там видно будет, – ответила Ингер, – но сейчас я могла бы нанять Варвару, она писала об этом домой.

– Какую такую Варвару? – спросил Исаак, – Варвару Бреде?

– Да. Она в Бергене.

– Не хочу я видеть у нас эту Варвару Бреде, – сказал он. И прибавил: – Любую другую.

Стало быть от любой другой он не отказывался. Дело в том, что Варвара из Брейдаблика не пользовалась доверием Исаака. Она была непостоянна и легкомысленна, как отец. Может быть, как и мать – ветрогонка и несдержанна.

Она недолго прожила у ленсмана, всего год; после того, как конфирмовалсь, перешла к торговцу и у него прожила тоже год. Там она очень развилась и стала религиозна. И когда в село явилась Армия Спасения, она вступила в ее ряды; ей дали красную повязку на рукав и гитару. В этом обмундировании она уехала в Берген на яхте торговца. Это было в прошлом году. Теперь она только что прислана домой свою фотографию. Исаак ее видел: незнакомая барышня с завитыми волосами и длинной часовой цепочкой на груди. Родители гордились своей Варварой и показывали карточку всем проходившим мимо Брейдаблика; удивительно какая она стала образованная, важная, но красной нашивки на рукаве и гитары в руках у нее уже не было.

– Я брал ее с собой, показать жене ленсмана, она не узнала Варвару, – сказал Бреде.

– Она останется жить в Бергене? – подозрительно спросил Исаак.

– Она останется в Бергене, покуда у нее будет что жевать, – ответил Бреде.

– Если только не поедет в Христианию, – прибавил он. – Что ей делать дома?

Она получила новое место и состоит домоправительницей у двух богатых конторщиков, холостяков. Жалованье получает огромное.

– Сколько же? – спросил Исаак.

– Этого она так уж точно не говорит. Но что это страшно много, ежели сравнить с тем, что платят у нас в селе, я понял из того, что она получает подарки к Рождеству и в другое время, и с нее за это ничего не вычитают.

– Так, – сказал Исаак.

– Да. А ты не взял бы ее в работницы?

– Я-то? – спросил Исаак. Он не понял.

– Нет, хе-хе, я спросил только так, Варвара останется там, где она сейчас. О чем же я это говорил? Да! Ты никакого такого беспорядка не заметил на телеграфе по дороге сюда?

– На телеграфе? Нет.

– Положим, немного найдешь беспорядку на телеграфе с тех пор, как я взял его под свой присмотр. Да еще на стене у меня висит моя собственная машинка, которая предупреждает меня, когда что-нибудь неблагополучно. Как-нибудь пройду на линию и осмотрю. У меня и так чересчур много дел и хлопот, одному никак не справиться. Но раз я состою инспектором и занимаю общественную должность, придется нести эту работу, покуда хватит сил.

– А ты не думаешь отказаться?

– Не знаю, – ответил Бреде, – я еще и сам не решил. Ко мне все пристают, чтоб я перебирался назад в село.

– Кто же к тебе пристает? – спросил Исаак.

– Да все. Ленсман хочет взять меня в понятые, доктор тянет в кучера, а пасторша не раз позвала бы меня помочь, будь не так до нас далеко. А что это, Исаак, правда ли, что ты получил такие большие деньги за свою гору, как говорят?

– Да, это тебе не соврали, – ответил Исаак.

– Да на что же она Гейслеру? Гора-то ведь здесь, у нас. Это что-то чудно.

Да и сколько лет уж прошло.

Исаак и сам часто раздумывал над этой загадкой, говорил с ленсманом, спрашивал адрес Гейслера, чтоб написать ему. Правда, что дело было мудреное.

– Я ничего не знаю, – сказал Исаак.

Бреде не скрывал, что интересуется этой продажей горы.

– Говорят, на казенной земле не одна твоя гора такая, – сказал он, – в других тоже могут быть разные сокровища, а мы-то ходим, как бессловесные животные, и ничего этого не видим. Я решил как-нибудь забраться в горы и хорошенько все исследовать.

– Да ты разве знаешь толк в горах и в породах камней? – спросил Исаак.

– Есть малость, да и порасспросил кое-кого. А если так, то надо что– нибудь придумать, я не могу прокормиться на хуторе со всей моей семьей. Это совершенно невозможно. Ты совсем другое дело, ты забрал весь лес и всю удобную землю. А здесь одно болото.

– Болото – хорошая земля, – сухо сказал Исаак. – У меня у самого болото.

– Да его никак не осушить, – ответил Бреде…

Но осушить болото было уж не так невозможно Сегодня, по дороге к низине, Исаак увидел: расчищают новые участки, два внизу, против села, а один значительно выше, между Брейдабликом и Селланро. О, значит, и тут пошла работа; первое время, когда Исаак поселился здесь, тут была пустыня. А эти три новосела были не здешние, но, должно быть, люди толковые. Они начали не с займа денег для постройки дома, а приехали, пожили немного, покопались в земле и опять уехали, словно умерли. Вот как по-настоящему надо браться за дело: рыть, пахать, сеять. Ближайшим соседом Исаака был Аксель Стрем, молодчина-парень, холостой, уроженец Гельголанда, он брал у Исаака плуг – распахать свое болото, и только на второй год построил сенной сарай да землянку для себя и двух-трех голов скота. Хутор его назывался «Лунное», потому что луна особенно красиво озаряла его. У него не было в доме женщины, и он никак не мог найти летом работницу – далеко от села. Но действовал он совершенно правильно. Не начинать же как Бреде, с постройки избы, а потом приехать с семьей и кучей ребят на хутор, не имея ни земли, ни скотины, чтобы прокормиться? Да что там понимает Бреде Ольсен насчет осушки болот и распашки целины!

Вот убивать время на всякую ерунду, это Бреде Ольсен умел! Разве он не проехал однажды мимо Селланро; как же, ведь он ехал в горы, искать по чьему– то поручению драгоценные металлы! Вечером он вернулся, не найдя ничего определенного, только кое-какие признаки, – сказал и кивнул. Скоро поедет опять и, заодно, обследует горы в сторону Швеции.

И верно, Бреде опять приехал. Должно быть ему понравилось, свалил на телеграф, будто ему надо объехать линию. Тем временем жена с детьми копались дома на земле, или оставляли все на волю Божию. Исааку наскучили его визиты, он уходил из горницы, когда Бреде появлялся, и Ингер с Бреде превесело разговаривали одни. О чем им было говорить? Бреде часто бывал в селе и знал все новости о тамошней знати. Ингер, со своей стороны, могла порассказать о своем знаменитом путешествии в Тронгейм и пребывании там.

Она стала ужасно болтлива за те годы, что пробыла вне дома, заводила разговор с кем попало. Нет, она была уж не та простодушная и правильная Ингер, что раньше.

Женщины и девушки постоянно приходили в Селланро, то скроить платье, то сшить в одну минуту длинный шов на машине, и Ингер хорошо их принимала.

Приходила и Олина, не могла-таки выдержать, приходила и весной и осенью, мягкая, как масло, и фальшивая.

– Захотелось мне посмотреть, как вы тут поживаете, – говорила она каждый раз. – Да и соскучилась очень по ребятишкам, страсть, как я их полюбила. Уже такие-то они были ангелы. Да, да, они теперь, ведь, взрослые парни, но так уж чудно выходит, никак не могу позабыть, какие они были маленькие и как я за ними ходила. А вы все строите и строите, у вас уж настоящий город! А у вас не будет колокола на новом сарае, как у священника?

Однажды Олина привела с собой другую женщину, и втроем с Ингер они отлично провели вместе целый день.

Чем больше народу собиралось вокруг Ингер, тем лучше она кроила и шила и размахивала ножницами или водила утюгом. Это напоминало ей о днях, проведенных в тюрьме, где было так много женщин. Ингер не скрывала, где она набралась таких знаний – в Тронгейме. Выходило так, как будто она не наказание отбывала, а жила в учении, обучалась портняжному мастерству, тканью, красильному делу, письму, все это она вывезла из Тронгейма. Она говорила о тюрьме, как о родном доме. Там было так много народа, и начальство, и надзирательницы, и сторожа; когда она вернулась домой, ей показалось здесь очень пусто и было тяжело лишиться общества, к которому она так привыкла. Она даже притворялась, будто простужается, потому что отвыкла от холодного воздуха, даже через год после возвращения она боялась выходить в ветер и дождь. Работница ей нужна была собственно для работы вне дома.

– Да Господи ты Боже мой, – сказала Олина, – тебе ли не держать работницу, раз у тебя есть средства, и потом – ведь ты такая образованная и у тебя такой большой дом.

Приятно, что тебя понимают, и Ингер ей не возражала. Она шила с такой быстротой, что кольцо так и сверкало у нее на руке.

– Вот видишь, – сказала Олина другой женщине, – разве не правду я тебе сказала, что у Ингер золотое кольцо?

– Хотите посмотреть? – спросила Ингер и сняла кольцо. Олина взяла кольцо, и как будто не совсем веря, стала рассматривать, как обезьяна орех, разыскала пробу:

– Ну да, так и есть, как я говорила: каких только богатств нет у этой Ингер!

Другая женщина взяла кольцо с благоговением и подобострастно ухмыльнулась.

– Надень его, если хочешь, – сказала Ингер, – надень, ему ничего не сделается!

Ингер была ласкова и радушна. Она рассказала про собор в Тронгейме? Нет, ведь вы там не были! – И словно это был ее собственный собор, она защищала его, хвасталась им, указала его высоту и размеры – чисто сказка! Семь священников служат в нем зараз и один не слышит другого. – Так, стало быть, вы не видали и колодца святого Олафа. Он находится в самом соборе, и колодец этот бездонный. Когда мы туда ходили, то брали с собой по камешку и бросали в колодец, но никогда он не доставал до дна. – Никогда не доставал до дна! – прошептали женщины, качая головой. – Да и кроме колодца в соборе тысяча других вещей, – восторженно воскликнула Ингер, – вот хоть бы серебряная рака. Это рака Святого Олафа. А мраморная церковь, маленькая церковка из чистейшего мрамора, датчане отняли ее у нас во время войны.

Женщины собрались уходить. Олина отозвала Ингер в сторонку, повела за собой в кладовую, где, она знала, лежат сыры, и затворила за собой дверь.

– Чего тебе нужно? – спросила Ингер. Олина зашептала:

– Ос-Андерс не посмеет больше приходить сюда. Я ему не велела.

– Ну, – сказала Ингер.

– Я сказала: пусть только посмеет, после того, что он тебе устроил!

– Да, да, – сказала Ингер. – Но он был здесь много раз, да и пусть себе приходит, я его не боюсь!

– Конечно, – сказала Олина, – но я знаю, что знаю, и если хочешь, донесу на него.

– А! – сказала Ингер. – Нет, не беспокойся!

Но ей было приятно, что Олина на ее стороне, это стоило маленькой головки сыра, Олина же прямо рассыпалась в благодарностях:

– Я всегда говорила и говорю: Ингер не очень-то раздумывает, когда дело идет о подарке, тут уж она дает обеими руками! Да, ты, конечно, не боишься Ос-Андерса, но я все-таки запретила ему показываться тебе на глаза. Эту-то малость уж я могла для тебя сделать!

Тогда Ингер сказала:

– Да что же из того, если б он и пришел. Он больше не может мне повредить.

Олина насторожила уши:

– Ну, разве ты узнала какое-нибудь средство против этого?

– У меня больше не будет детей, – ответила Ингер. И оказалось, что обе на равной ноге и у обеих равные козыри: Олина-то ведь отлично знала, что лопарь Ос-Андерс помер в прошедшем году…

А почему же у Ингер не будет больше детей? С мужем она нельзя сказать, чтоб не ладила, они жили совсем не как кошка с собакой, ссорились редко и никогда надолго, потом опять все шло по-хорошему. Часто Ингер вдруг становилась такою же, как в былые дни, и переворачивала всю работу на скотном дворе или в поле, словно уходила в себя и черпала свежие силы.

Тогда Исаак смотрел на жену благодарными глазами, и будь он из тех, что сейчас же высказываются, он сказал бы: – Что такое? Гм. Да ты врешь! – или что-нибудь вроде этого, выражающее признательность. Но он чересчур долго молчал и слишком запаздывал со своей похвалой. И потому, не видя, должно быть, поощрения, Ингер не старалась проявлять такое трудолюбие постоянно.

Ей было за пятьдесят лет, и она могла бы иметь детей, на вид же ей не было, пожалуй, и сорока. Всему-то она научилась в заведении – не научилась ли она каким-нибудь фокусам и насчет себя самой? Она вернулась такая вымуштрованная и образованная от общения с другими убийцами, а может наслушалась кой-чего и от господ, от смотрителя, докторов. Однажды она рассказала Исааку, что один молодой врач сказал о ее злодеянии:

– Почему наказывают за убийство детей, даже здоровых, даже и нормальных? Ведь они не больше, как кусочек мяса.

– Верно, он был зверь?

– Он то! – воскликнула Ингер и рассказала, как он был ласков к ней, и что это как раз он пригласил другого доктора сделать ей операцию, и благодаря ему она сделалась человеком.

Теперь у нее остался только рубец, и она стала совсем красивой женщиной, высокая и неожирелая, смуглая с густыми волосами, летом по большей части босая, в высоко подоткнутой юбке и с очень смело обнаженными икрами. Исаак их видел, да и кто их не видел.

Ссориться они не ссорились. Исаак был на это неспособен, да и жена стала уж чересчур скора на ответ. На хорошую основательную ссору этому чурбану, этому мельничному жернову, требовалось много времени, она забивала его и так и этак словами, и он не находил, что сказать, к тому же он любил ее, здорово любил. Да и не так уж часто ему надо было огрызаться, Ингер не нападала на него, он был во всем превосходным мужем, и она оставляла его в покое. На что ей было пожаловаться? По совести, Исаак был не плох, она могла заполучить кой-кого и похуже. Поизносился? Ну да, конечно, в нем сказывались некоторые признаки усталости, но это ничего не значило. Он был полон, так сказать, старого здоровья и неиспользованного запаса сил, как и она, и в осень их совместной жизни он вносил свою долю ласки с неменьшей, если не большей горячностью, чем она.

Но был ли в нем какой-либо особый блеск и красота? Нет. И в этом она была выше его. По временам Ингер думала, что она видела людей и пошикарнее, мужчин в красивом платье и с тросточками, господ с носовыми платками и в крахмальных воротничках. Ох уж эти городские господа! Поэтому она обращалась с Исааком, как и полагалось с таким как он, так сказать, в меру его заслуг, не больше: он был мужик, лесной житель; будь рот у нее с самого начала правильный, она никогда бы за него не вышла, это она теперь знала.

Нет, уж тогда-то она вышла бы за другого! Дом и уют, который она получила, все это одинокое существование, уготованное ей Исааком, в сущности, было только-только сносно, во всяком случае, она могла выйти замуж в своем родном селе и водиться с людьми, а не жить, как русалка в глуши. Здесь ей уже не нравилось, она повидала другое, взгляды ее изменились.

Удивительно, как могут меняться взгляды! Ингер уже не могла по-настоящему радоваться какому-нибудь красивому теленку или всплескивать от изумления руками, когда Исаак возвращался с большущим ведром рыбы с горного озера.

Нет, она шесть лет провела в более пышной обстановке. Да, миновали и те деньки, когда она была так ласкова и так деликатно звала его обедать. – «Что ты не идешь есть?» – говорила она теперь. Разве так обращаются с мужем?

Вначале он дивился этой перемене, этому грубому и сварливому тону и отвечал: – «Я не знал, что обед готов». Но она заявляла, что он должен бы это знать по солнцу, и тогда он перестал возражать и что-либо говорить по этому поводу.

Но один раз он все-таки поймал ее и использовал этот случай. Это было когда она вздумала украсть у него деньги. Не потому, что он был так уж скуп на деньги, но потому, что это были безусловно его деньги. И дело чуть не кончилось для нее большой бедой. Но Ингер вовсе не была такая уж испорченная и безбожница, ведь деньги-то были нужны для Елисея, все для того же Елисея, сидевшего в городе и опять выпрашивавшего себе далер.

Неужели же ему жить средь благородных господ и быть всегда без гроша? Разве у нее не материнское сердце? И вот она попросила денег у отца, а когда он не дал, взяла их сама. Как это вышло, подозревал ли ее Исаак или обнаружил случайно, но только проделка ее сразу открылась, и в ту же секунду Ингер почувствовала, как ее схватили за обе руки, подняли с пола и швырнули на земь. Это было что-то необычное, словно она откуда-то свалилась. Руки Исаака позабыли про свою старость и усталость. Ингер застонала, голова ее повисла, она задрожала и протянула ему далер.

И тут Исаак ничего не сказал, хотя на этот раз Ингер не мешала ему говорить, он почти выдохнул то, что хотел сказать:

– Чертова баба, тебя нельзя больше держать в доме! Он был неузнаваем.

Должно быть, дал волю давно накопившемуся раздражению.

То был печальный день и долгая ночь, и еще такой же день. Исаак ушел и не ночевал дома, хотя надо было свозить просохшее сено; Сиверт ушел с отцом.

Ингер осталась с Леопольдиной, коровами, козами, но она чувствовала себя совсем одинокой, почти все время плакала и недоуменно мотала головой. Такое сильное душевное волнение она испытала всего раз в жизни; она вспомнила теперь этот один раз, это было, когда она душила крошечного ребеночка.

Куда ушли Исаак с сыном? Они не болтались зря, они украли сутки или около того от сенокосной поры и построили лодку на озере. О, изрядно-таки неуклюжая и неприглядная посудина, но прочная и крепкая, как и все, что они делали. И вот теперь у них была лодка и они могли ловить рыбу неводом.

Они вернулись домой, а сено лежало все такое же сухое. Они доверились небу, – и выгадали, остались в барышах. Сиверт ткнул пальцем.

– Эге, а мама-то убирала сено. Отец повел глазом на луг.

– Так.

Исаак сразу увидел, что целая куча сена исчезла, Ингер зерно ушла сейчас в дом полудновать. Это правильно она сделала, что убрала сено, хотя он обругал и поколотил ее вчера. И сено то было тяжелое, большетравное, ей здорово пришлось поработать, да еще выдоить всех коров и коз.

– Ступай, поешь, – сказал он Сиверту.

– А ты?

– Не хочу.

Через минуту после того, как Сиверт вошел в избу, Ингер ступила за дверь, смиренно остановилась на пороге и сказала:

– Не смилуешься ли ты над собой, не пойдешь ли тоже покушать?

На это Исаак что-то проворчал и хмыкнул. Но кротость Ингер за последнее время стала таким редким явлением, что Исаак начал колебаться в своем упорстве.

– Если б ты вколотил два зубца в мои вилы, я бы скопнила больше, – сказала она. – Она обращалась к хозяину двора, к главе и властелину с просьбой, и была благодарна, когда он ответил ей извинительным отказом:

– Ты и без того довольно наработала, – проговорил он.

– Нет, не довольно.

– Мне сейчас некогда приколачивать тебе зубцы к вилам, видишь, собирается дождь!

С этими словами Исаак принялся за работу.

Должно быть, он хотел избавить ее от работы: несколько минут, которые он потратил бы на починку вил, наверстались бы в десять раз, если б Ингер пришла им помочь. А Ингер все-таки пришла со сломанными вилами и принялась копнить так, что только поворачивайся; приехал Сиверт с подводой, все навалились на работу, пот лил ручьями, и сено, воз за возом, отправлялось на сеновал. Любо-дорого! Исаак же снова задумался о высшей силе, направляющей все наши шаги, от кражи далера и до уборки целой кучи сена. А вдобавок на озере стоит лодка; после тридцати лет размышлений и сборов стоит теперь готовенькая лодка на озере:

– О-ох, Господи, – промолвил Исаак.