"А.Ф.Лосев. Эллинистически-римская эстетика I-II веков ("История античной эстетики" #5, книга 2) " - читать интересную книгу автора

смотреть на Рим уже особыми глазами. А именно, при всех указанных выше
свойствах римское чувство красоты еще естественно, как-то особенно
нормально; оно как бы в самом себе содержит свое жизненное оправдание. В
Новое время нас тоже будет до некоторой степени удивлять это одновременное
требование Буало "любить разум" и "быть естественным". Тут сразу
проповедуется и рационализм и натурализм, но не просто рационализм и
натурализм, а какая-то естественная, самоочевидная их гармония. Как это
возможно? Как рассудочность совмещается в романском и, следовательно, в
римском духе с естественностью? То же самое ведь мы находим и у Горация (ИАЭ
V, с. 423-433), и у Квинтилиана (ИАЭ V, с. 499-505), и у Витрувия (ИАЭ V, с.
599-613). В чем тут дело?
Вот здесь-то и кроется подлинный секрет римского чувства красоты.
Правда, тут необходимо преодолеть один из самых распространенных
предрассудков. Рассудочность и естественность, взятые в их отвлеченном
значении, конечно, суть некоторые противоположности. Однако и психология, и
эстетика, и история сплошь и рядом сталкиваются с такими формами, о которых
уже нельзя сказать ни того, что они только рассудочны, ни того, что они
только естественны. Это бывает там, где само содержание жизни, оставаясь
живым, оформлено до степени рассудочной понятности и где рассудок, оставаясь
таким же формальным и логическим в себе, оказывается самим живым бытием.
Рассудок мыслится обычно как форма познания. Но ничто не мешает мыслить его
и как форму бытия. Ведь геометрическая фигура, например, тоже не есть
что-нибудь физическое; хотя она и не чистый рассудок, но все же она есть
некое смысловое построение. Но ничто не мешает реальную вещь понимать только
с точки зрения ее геометрической фигурности. Это будет уже не вся, не живая
чувственная вещь, но это все же будет некая реальная вещь. Точно так же
можно понимать вещи исключительно с точки зрения их логической структуры.
Это будут вполне реальные вещи, но с точки зрения абсолютной полноты они,
конечно, будут слишком отвлеченными.
И вот римское чувство жизни как раз такое. Оно берет вещи в их
рассудочном оформлении, но это рассудочное оформление понимает
натуралистически. Рассудочные схемы, оказывается, вещественны именно в
качестве рассудочных схем; отвлеченные понятия текут, меняются, борются и
пр. - так, как будто бы это самая настоящая действительность; и этот процесс
происходит не в голове мыслителя, а в самой действительности; и в самой-то
действительности ровно ничего нет, кроме этого. Другими словами, это -
типичная особенность всякого имманентизма. Ведь имманентизм чем
характеризуется? Он характеризуется принципиальной ощутимостью всякого
бытия. Но эта ощутимость возможна только потому, что само бытие имеет такую
структуру, которая соизмерима с ощущающим субъектом. Ярче всего мы видели
это в стоической и эпикурейской физике и космологии. Учение о физических
логосах, истекающих из мирового первоогня, или учение об огненных атомах
души есть как раз блестящие примеры такой имманентистской интерпретации
действительного бытия. Римское чувство также отождествляет рассудочность и
естественность в одной живой, очень энергичной, очень актуальной и даже
аффективной наплывающей действительности, которая, однако, и по смыслу и по
бытию своему есть только рассудок.
Это очень понятно у Горация, и это будет очень понятно у Буало и у всех
французских классиков. Для римского гения рассудочно то, что не просто
абстрактно вымышлено и отъединенно пребывает в себе вопреки всякой