"Василий Ливанов. Агния, дочь Агнии (Сказание о скифах) " - читать интересную книгу автора

неуспокоенности. Он вынашивал идею создания некоего совершенно нового
театра, где бы на ярко освещенной, совершенно пустой сцене, на зеркально
начищенном паркете наклонной площадки действовали бы безо всяких аксессуаров
актеры без грима, но в специальных легких шелковых одеждах вроде японских
халатов.
Он делился со мною своими идеями, облапив меня за плечи и пылко дыша
мне прямо в лицо, причем глаза его тревожно и вопросительно блестели.
- Да? Не правда ли, это будет здорово! Ты со мной согласен?
Иногда, если наша встреча происходила на улице и нам мешали прохожие,
он загонял меня куда-нибудь в подворотню, в подъезд или даже нетерпеливо
запихивал в телефонную будку, закрывал неподатливую дверцу и там, в
полумраке, навалившись на меня, как медведь, продолжал развивать свои идеи.
Казалось, из его глаз выскакивают искры статического электричества.
Он обладал даром карикатуриста, и его шаржи на знакомых актеров
приводили в восхищение даже профессионалов.
В "Квадратуре круга" он играл роль Емельяна Черноземного -
доморощенного молодого поэта так называемой "есенинской школы", что тогда
называлось "упадничеством".
Подобных "есенинских" эпигонов, приехавших из деревни в Москву за
славой, в то время развелось великое множество. Такой тип я и вставил в свой
водевиль.
Режиссура спектакля во главе с Немировичем-Данченко представляла себе
Емельяна Черноземного неким есениноподобным типом, кудрявым, золотоволосым
парнем, голубоглазым, с розовыми херувимскими щечками, в косоворотке, чуть
ли не в лаптях.
Ливанов усердно репетировал, но не выражал никакого мнения относительно
внешности своего персонажа, предложенной ему режиссурой.
Незадолго до генеральной репетиции он даже надел кудрявый парик,
нарумянил щеки и подвел свои глаза синей краской для того, чтобы они на
сцене выглядели голубыми.
По общему мнению, репетировал он вполне пристойно, и роль должна была у
него получиться если неблестяще, то, во всяком случае, вполне на уровне
Художественного театра.
Все шло хорошо.
Но вот настала генеральная репетиция с публикой, с "папами и мамами".
И тут произошло нечто небывалое, совершенно невероятное в истории
Художественного театра. Ливанов вышел на сцену в неожиданно новом образе.
Вместо кудрявого парика на его голове торчала щетка жестких волос, особенно
высоких спереди, над лбом, нос был длинный, извилистый; на щеках веснушки;
вместо рязанской косоворотки на его могучее тело был натянут модный по
тогдашним временам пуловер с ромбовидным рисунком, доморощенное изделие
Мосшвеи, купленное, по-видимому, Ливановым на свой счет. Выпяченная грудь...
Словом, совсем не то, что было утверждено режиссурой.
Увидев Ливанова-Емельяна Черноземного в таком виде, Немирович-Данченко,
принимавший спектакль, побагровел от ярости, нервно погладил свою элегантно
подстриженную бороду с изнанки - то есть от горла к ее вздернутой периферии,
издал зловещий звук, нечто среднее между мычанием и стоном, и мы все,
сидевшие рядом с ним, поняли, что за свое самоуправство Ливанов немедленно
же после спектакля будет с позором изгнан из прославленного театра.
Однако ничего не подозревающая публика встретила выход Емельяна