"Василий Ливанов. Агния, дочь Агнии (Сказание о скифах) " - читать интересную книгу автора

от страшной беды сыновей своих! Никогда, никогда не прислонялся Мадай к
алтарям чужих богов... Только во славу твою, Змееногая, сокрушал он
роскошные храмы их, сдирая кожу с лживых жрецов на чепраки скифским коням!
За что отвернула ты любящее лицо от гонимых детей своих? Каких жертв
требуешь ты еще от нас, несчастных?!
Так молил Мадай Табити-богиню, и, отступая, скифы снова вытаптывали
посевы, разрушали храмы, жгли и опустошали города.
Все, что долгие годы терпело скифскую неволю, поднялось против скифов.
Во многих покоренных городах жители, восстав, перебили скифские гарнизоны.
Прежние друзья наглухо запирали крепостные ворота и бесстрашно встречали
незваных гостей стрелами и кипящей смолой с укрепленных стен. Наказывать за
измену было некогда: мидяне наступали на пятки. Горе скифу, осушившему
лишнюю меру вина и уснувшему на лишний час. Такой просыпался лишь для того,
чтобы заглянуть в пустые глазницы смерти. Любые сокровища готов был отдать
теперь каждый воин за сменного коня. В безостановочной скачке кони ломали
ноги, падали запаленными или сраженными стрелами преследователей.
Уверовав в то, что счастье изменило ему, Мадай не решался даже на
попытку самому атаковать обнаглевшего врага. Признанные скифские вожди были
почти полностью перебиты на пиру у Киаксара, и теперь откатывающаяся на
север орда только злобно огрызалась на бегу, как затравленный собаками волк.
И все же скифский царь оставался верен себе. Почерневший, закопченный в
дыму пожарищ, осунувшийся, в помятом панцире и шлеме, он скакал с тремя
сотнями самых отчаянных позади своего воинства, яростно рубясь в гуще
схваток, прикрывая отступление. По ночам, когда скакать по незнакомой
местности было опасно, Мадай, лежа на подстеленном чепраке и намотав на
запястье повод, со щемящей нежностью вдруг вспоминал свое степное детство.
Удивительно ярко видел себя маленького - большеголового крепыша в короткой
конопляной рубахе, с хворостиной в руках, не поспевающего за противной пегой
козой, потому что босые ноги его больно накалывала короткая, срезанная
пастьбой травяная стерня. И остро ощущал уколы этой стерни, будто сам в этот
миг ступал по ней босой розовой ступней.
А с рассветом опять скакал, меняя коней, отбивая внезапные наскоки, ни
о чем не думая и ничего не чувствуя.
Последним вошел конь Мадая в безопасные воды Борисфена, и первым узнал
Мадай оглушившую его новость.
...Удивляясь самой себе, Агния Рыжая теперь чаще, чем прежде, думала о
Мадае. Любовь к Нубийцу, захватившая ее целиком, заставляла по-другому
взглянуть на далекого супруга-царя, заново наедине с собой пережить все
страхи той единственной ночи с ним. Но теперь эти привычные страхи уже не
были страхами. Правда, Агния еще продолжала жалеть себя, ту молодую,
неискушенную девушку, по капризной воле богов ставшую царицей, но теперь к
этой жалости примешивалась какая-то смутная жалость и к самому Мадаю,
чувство спокойного, безусловного превосходства над ним. Ей почему-то иногда
хотелось, чтобы Мадай видел, как она счастлива, как любима, как счастлива и
любима дочь ее - маленькая Агния.
Она понимала разумом, что все в ее жизни может трагически измениться,
если вернется Трехрукий. Но сердце не слушалось предостережений рассудка, и
Агния гнала прочь тревожные мысли, уговаривая себя, что все будет хорошо и
обязательно должно произойти какое-нибудь чудо, если случится вернуться
скифам. И это чудо должно защитить ее, Агнии, счастье.