"Михаил Литов. Узкий путь " - читать интересную книгу автора

магазинах, заворачивая ему покупки, тихонько повизгивают от смущения,
сексуально переступают с ноги на ногу и готовы доверить ему все, что
осталось у них от девственности. Ему не приходило в голову, что может быть
и как-то иначе, что возможны не только отдельные, но и целые группки, даже
слои здешнего населения, для которых его приезд отнюдь не становится
событием; он не замечал девушек, равнодушно проходивших мимо него, и
презрения были достойны продавщицы, вручавшие ему покупку так, словно не он
им, а они ему делали одолжение. Порой он сухо и сдержанно говорил этим
фуриям: вы слишком много о себе понимаете. И его неожиданный, словно вдруг
из глубочайших и неведомых недр явившийся тон пугал нахальных, но не совсем
потерявших страх Божий продавщиц. Сироткин раздувался от гордости, с
детским неистовством радовался, видя их испуг.
С отцом в доме жила его сестра, старая дева, и по этому поводу
Сироткин говаривал: дом полнится голосами. Так он шутил, заслоняясь от
опасной мысли, что отец, может статься, чувствует себя одиноким, всеми
покинутым человеком, так он творил иллюзию, что стены дома будто бы
оглашаются звонкими, веселыми голосами, и создавал у непосвященных
впечатление, что между этими стенами едва ли не дети резвятся с утра до
вечера, празднуя жизнь в стране беззаботных и беспечальных. Сироткину и
хотелось, чтобы отец с тетушкой в какой-то мере действительно впали в
детство, не чувствовали, что их сосуществование покрывают трещины
разногласий, и не думали о возможности другой жизни. А когда замечал, что
отец и тетушка, то ли его молитвами, то ли силой собственных убеждений,
живут мирно и дружно, он возносил над ними умильную и немного
меланхолическую улыбку мудреца, залюбовавшегося детской невинностью.
Иного рода, вопросительная, самодовольная, отрицающая, улыбка блуждала
на губах Сироткина, когда он размышлял о жизни отца, брошенной его сыновьей
неблагодарностью прозябать на заметно оскудевшей груди маленькой
матери-родины. Но он не видел нужды думать, что сам отец считает свою жизнь
загубленной. Старик, похоже, предпочитал не высовываться из скромности, к
которой его обязывало положение почти деревенского жителя (городишко ведь
был что-то совсем не больше землицы под ногтем ребенка), и вполне
довольствовался ролью полного сельского интеллигента, даже, правду сказать,
всю жизнь принимал эту роль за некую незаслуженную награду, дар небес.
Другое дело, что на старости лет у него и не осталось ничего, кроме
напыщенной и раздутой гордости за былое учительство, кроме радости, что в
каждом втором встречном на улице узнает своего воспитанника, и трогательной
надежды, что бывшие его ученики, ныне убеленные сединами главы семейств,
начальники и спившиеся доходяги, с плачем пойдут за его гробом.
В особенности потому не нравилось Сироткину бывать в родительском
доме, что отец был человеком с убеждениями и отстаивал их тем более горячо
и воинственно, что сам не всегда до конца понимал их содержание. Однако по
отношению к сыну они у него складывались довольно-таки определенно и
незыблемо: он считал своего отпрыска личностью аморальной, деградирующей,
беспринципной; собственно, самое большое интеллектуальное и идеологическое
удовлетворение он находил в заявлении, что и личности уже никакой нет, а
есть "персональный хлам", едва ли законно присваивающий себе право
именоваться его сыном. Естественно, между ними то и дело взвивались и
долгим, душераздирающим воплем кукарекали красные петушки раздора, в силу
чрезмерного употребления, впрочем, достигшие уже какого-то обрядового,