"Михаил Литов. Узкий путь " - читать интересную книгу автора

талант иной жизни, того иного человека, которым он не стал по глупой и
роковой случайности.

***

Бесконечные хлопоты выворачивают наизнанку, он утомлен, разбит, как
старый сапог. Все ради семьи, ради детей. Сироткину хотелось, чтобы о нем
думали как о некоем каторжнике и мученике труда, хотя то, что он понимал
как свою разбитость и что в действительности было скорее разболтанностью,
объяснялось не столько неимоверностью его трудов, сколько неумеренными
возлияниями. Теплота отношения к спиртному сводила коммерсантов-звездочетов
в дружный коллектив не меньше, чем общность доходов. К тому же теперь на
них трудились наемные работники, а когда Сироткину все-таки приходилось
приложить к чему-либо руку, обременить себя физическими усилиями, он делал
это не без отвращения. В иные дни, спеша предотвратить всякую попытку
навьючить на него заботы, он просто уходил из дома и слонялся по городу,
перекатывая в груди грустное сознание, что рост прибылей радует и веселит,
конечно, его домочадцев, но отнюдь не способствует расширению его свободы,
его духовного отличия от тысяч двуногих. Он шел и лелеял в душе зависть к
бродягам, праздношатающимся, к юнцам, которым ничто не мешало целые дни
проводить на улице без дела, попивать пиво на стульях летних кафе и болтать
о всякой чепухе. Он завидовал воробьям, плескавшимся в лужах, и Наглых,
который при всей своей деловой взвинченности умел все же забываться, мог
забыться в гостях и сломать чужое пианино, как свое собственное. Он,
Сироткин, такой бурной безответственной свободы не знал.
Город был средний, обыкновенный, каких много в пучине русских лесов;
всю силу и прелесть его архитектуры представляла главная, торжественная
улица, вокруг которой чернело мессиво деревянных гнездовищ человека, явно
не принадлежавших к шедеврам градостроения. За довольно долгую историю
город не стяжал знаменитости, и Сироткин подумывал о переезде в столицу, в
темное кружево страха внезапно умереть с мешками денег на руках он вплетал
искорки надежды, а то и уверенности, что его, пожалуй, еще ждет впереди
непременная победа в самой Москве, какая-то тверско-ямская удаль. Прогулки
приводили его обычно на Гору, где развалины монастыря благодаря попыткам
разбить парк давно и надолго заросли несерьезным молодняком, буйно и
бессмысленно восстающим на гармонию пейзажа. У подножия Горы медленно и
неумолимо превращалось в болото искусственное озеро, к которому спускалась
широкая гранитная лестница с приземистыми и тяжеловесными фонарями на
площадках, с гипсовыми фигурками напористых особей обоего пола, еще недавно
державших весла, отбойные молотки, серпы или вскидывавших руки в
символическом приветствии. Теперь они остались без всяких инструментов
своего неугомонного мифического промысла, без рук, без фуражек, без
изобразительных отличий, если предполагались братские негры и азиаты, без
трусиков и галстучков, что выглядело особенно забавно в тех детских
случаях, когда этим бутафорским человечкам надлежало изображать
преждевременную и весьма полезную для недостаточно умудренной опытом
мировой борьбы части человечества зрелость. Взять, к примеру, отрока
Павлика Морозова. Лепные павлики, лишившись на спуске с Горы строгости и
мощи облика, уже не могли выдавать своих отцов и нынче в безмолвном ночном
ужасе вещали в неизвестность, что новое поколение выбирает распитие винных