"Михаил Литов. Почти случайное знакомство " - читать интересную книгу автора

сделается с тобой такое, что он будет тебе сниться в загробном мире.
- Это если я прямо в этом дворике умру, - развивал Пастухов свою
диалектику. - А если в объятиях Машеньки? Что посоветуешь? Накапливать ли
мне опыт и в этом отношении?
Издевается, решил Обросов, и ему стало с Пастуховым просто, как с
самым обычным скучным человеком. А еще и издевается, с небольшим
умоисступлением досадовал книжник. Но куда-то ушли мысли о глубине падения
Пастухова, чудовищные картины прелести его общения с дочерью. Все это
развеялось, как сон, и Обросов даже слегка повел плечами, как бы стряхивая
с себя остатки кошмара.
- Будь здоров, - сказал он и быстро зашагал прочь.
Пастухов с недоумением посмотрел ему вслед, чуть было не бросился
вдогонку, но передумал и неторопливо, рассеянно побрел домой. У него
заплетались от усталости ноги, и он думал о том, как ужасно состарился.
Начались исчисления маршрутов, которые ему едва ли уже под силу одолеть
пешим ходом. Например, если пройти от Тверской, от памятника Долгорукому да
по Столешникову, да по Кузнецкому Мосту, да по Лубянке со Сретенкой аж до
самой Сухаревки, - осилит ли? не свалится ли где на тротуар? Представил он
себя утомленным путником на медленно и тяжело берущем в гору Кузнецком,
трудно переставляющим ноги на шумной Лубянке, увидел себя входящим в
православную лавку и перебирающим книги, рассматривающим обложки с именами
профессоров духовных академий, перелистывающим сочинения Лебедева и
Знаменского. Ему стало отрадно от такого видения. Он увидел себя скользящей
по белой стене Сретенского монастыря тенью, а там хорошо, старинно в
соборе. Почему же не восстанавливают башню на Сухаревке? Это плохо, никуда
не годится. И где же теперь тень Брюса, которая в той башне бродила долгие
годы? А если дочь скажет своим красиво очерченным ртом, своим быстрым
разумом, своим безоговорочным повелением: пройди от Долгорукого до
Сухаревки - и я твоя! - разве и тогда не осилит? С нее станется сказать
подобное. Куриные мозги, слепая безумная воля, черный рот.
Ненавижу! восклицал он. Между тем с удивительной, как бы ничем во вне
не выразившейся стремительностью перенесся он в сердце города. Его взгляд
упал на Красную площадь, на кремлевские стены и башни, на знаменитый храм,
на творение Шервуда и творение Померанцева, и он мысленно воскликнул: в
данном случае ненавижу всю Россию, раз дело приняло такой оборот! Взорвать
хотят, меня! А взорву я!
Не прихватить ли все-таки в дальнюю загробную дорожку и тот
монастырский дворик? Пастухов устремился к чудесно, красиво возрождавшемуся
собору, словно восстающему из некой красно-белой пены. Там, подскочив
бойко, оборванная женщина потеснила его к основанию храма, крича болью
разорванного сердца:
- Ай, подайте на хлеб Христа ради!
Но в узких глазах у нее стоял какой-то дьявольский смешок. Пастухов
трусливо побежал в глубину двора. Большой и страшный, безумный от голода
кот сидел на строительных лесах, облепивших фасад собора, и одержимо мяукал
в очевидно пустое для него пространство. Пастухов вспомнил, что и в прошлый
раз он видел здесь кота, мелкого и до невероятия худого, с громким и
безнадежным воплем бежавшего куда-то вдоль стены. Котам тут приходится
несладко, хотя храм вон как возрождается и с каким благолепием уже украшен,
подумал Пастухов. Для котов в этом дворе царство зла, насилия, голода и