"Михаил Литов. Почти случайное знакомство " - читать интересную книгу автора

самому себе, свободен от редакции с ее сотрудниками и как бы одомашненными
авторами, от Тверской, Никольской, даже от чудесного монастырского дворика,
которому следовало пока придать облик дивного видения и плодотворной мечты.
Меня оставили наедине с Машенькой. Она тоже пока была невидима, но я знал,
что она появится в задуманный, решенный час, порожденная моим теперь уже
окончательно извращенным и самоубийственным желанием видеть ее и быть с
ней, а одновременно и словно бы природной, естественной потребностью моих
врагов в моем уничтожении. Следует ли мне, исходя из этого, думать, что и
Машенька глупа, как тысячи моих недругов, как коллега, сообщивший мне о
возмущенных авторских звонках, как я сам? Нет, мне не хотелось так думать о
ней. Я хотел знать и понимать ее чистой, безгрешной, дивной, разумной. Но
ведь не были чисты и разумны те мои мысли, в которых я видел, как она
входит в мое логово, переступает порог, рослая, стройная, красивая,
медленно и страшно приближается ко мне во всеоружии своей жуткой
женственности, своего очарования. И эти мысли отнимали разум и у нее, ибо
не мог же я думать, что женщина, которая так войдет, будет в здравом уме и
ясной памяти. Не мог же я думать, что она останется человеком, которому я
сквозь великую тайну моего участия в его зарождении передал все светлые
возможности моего ума и все чудеса моей генетической памяти о первозданной
безгреховности! Внутренним взором, проникающим ее плоть, ее черепную
коробку, я видел, что мозг у нее огромен, мясист и бессмыслен, как у
первобытного дикаря, а душа груба и мохната. И тем сильнее мне хотелось,
чтобы эта страшная гора мяса наконец образовалась предо мной.
Пастухов зашелся, и слова клокотали в его горле, но они утратили
всякое содержание. Он закончил свой рассказ. Обросов, запрокинув голову,
ищущим свежести просветления взглядом смотрел на высокую монастырскую
колокольню, и Пастухов хотел взглянуть тоже, но его голова лишь бессильно
откинулась назад и глаза, увидев небо, вялой и бессмысленной жижей
заколыхались в узком провале глазниц.
- А что же, пришла она? - спросил Обросов.
- Пока нет, - опомнился и кратко заключил Пастухов, прозрачно
демонстрируя свои внутренние желания.
- Безысходная история.
- Разве? Ой ли? Почему безысходная? - Пастухов совершенно оживился. -
Она вполне может закончиться и так и этак... - Он повертел в воздухе
пальцами, перебросил их из стороны в сторону, изображая неоднозначность
ситуации, и двусмысленно ухмыльнулся.
- Да я не в том смысле... - Обросов задумчиво покачал головой. - Этот
твой рассказ... я, впрочем, должен заметить, что он, как и всякий рассказ,
в той или иной степени носит характер мифа... А что касается твоей истории,
подлинной истории, не искаженной мифологизацией, она, может статься, на
первый случай закончится благополучно, именно так, как тебе того хочется,
но при этом ты скоро пожалеешь, может быть, что конец именно таков и что
это вообще с тобой случилось. Например, ты увидишь, что твоя дочь уже не
так хороша собой, как сейчас, постарела и подурнела. И тебе захочется
совсем другого, новенького... Не о том я, не о конкретности, не сугубо о
твоей ситуации, а о целом, о том, как узки и ограничены человеческие
желания, возможности, запросы, как узок и туп взгляд человека на ближнего,
на то, как можно воспользоваться этим ближним, хотя бы даже и прелестями
собственной дочери...