"Михаил Литов. Почти случайное знакомство " - читать интересную книгу автора

красоту и утеснявшую меня необходимость особой ответственности, однако
никак не начинал. Я сунул ей в руки какой-то альбом с художествами, а сам
сел рядом с ней. Она с некоторой непосредственностью оперлась локтем о мое
колено, прижалась плечом к моему плечу, видимо, после того поцелуя у метро
она сразу почувствовала себя свободнее в моем обществе, взяла себе это
право легко опираться на меня или даже захотела наверстать что-то из не
бывших у нее времен жизни детей, когда те беспечно играют с взрослыми в
очень близкие игры. Альбом она листала с полным равнодушием. Момент настал,
час пробил! Ее шея - отнюдь не подобающая величавой женщине - ее тонкая
шейка, нежная, с легким пушком, стояла, стебельком какого-то чудесного
растения выгибаясь, перед моими глазами. Какую ответственность, кроме
отцовской, я мог питать перед таким хрупким органом? Что меня могло пугать
или тревожить в ней, даже если затем последуют и впрямь жутковатые вещи,
вопли признаний, бредни полной откровенности, мольбы о прощении? Я нагнулся
и поцеловал эту шейку.
- А! Значит, ты меня все-таки любишь? - спросила Машенька удивленным и
нежно поплывшим голосом.
- Еще бы! - ответил я просто.
Поначалу это было все равно что съесть куриное крылышко, не думая, что
съедаешь в сущности жизнь целой курицы, не тобой затеянную, не тебе
подаренную. Но ведь не мог я только целовать ее шею и делать свои
признания, не мог не знать, что так это не делается, так не полагается. Как
же, я знал, что надобно большего, чего-то до крайности сильного и
трепетного. И я вполне сознавал, что за столь легко поддающейся шейкой меня
ждут куда более крупные и не столь невинные органы моей дочери, прямо
сказать - члены, в общем, я знал, предвидел и предчувствовал весь ее
масштаб, не совсем-то для меня и посильный, и не это ли сознание,
действовавшее во мне, конечно же, и до поцелуя, заставило меня в каком-то
даже испуге броситься и поцеловать ее?
И еще один момент. Еще прежде, чем она поставила свой нежный вопрос о
любви, ее шею залила краска. Она не подняла головы, когда спрашивала. И все
это говорило о ее невинности. Следовательно, она еще и наивна в некотором
роде, она способна испугаться, если я осуществлю задуманное, она будет
испуганно плакать и умолять меня прекратить мое умоисступление, и все это
отразится на ней в высшей степени положительно, укрепит ее дух и красоту?
Мое покаяние не развратит ни ее, ни меня самого? Я могу действовать смело,
в полной уверенности, что ни одной наглой, развратной мыслишки не пробежит
в ее головке, пока я буду в неистовстве рассказывать о своем проступке?
Мне вдруг пришло в голову, что не обязательно и неистовствовать,
почему же не рассказать ей все спокойно и обстоятельно. Но поймет ли она
тогда меня до конца? И что мне самому будет в такой исповеди? Я не очень-то
хорошо понимал, что значит тут мое желание быть понятым ею до конца.
Наверное, тут уже намечалось происшедшее со мной по-настоящему только
сейчас, а именно возникшее у меня желание вслед за шеей расцеловать ее всю,
несмотря на эту ее неожиданную невинность, а может быть, как раз и
вследствие ее. Но как я мог надеяться вставить это желание в свой рассказ
об украденных у нее драгоценностях, да еще и на то, что она меня поймет,
поймет даже не столько со стороны моего покаянного признания, сколько со
стороны именно этого внезапно и неодолимо овладевшего мной желания?
Хорошо ли мне было в те минуты? Не знаю. В некотором смысле