"Михаил Литов. Не стал царем, иноком не стал " - читать интересную книгу автора

и той скорости, с какой он, народ, навешивает на себя все сказочные выдумки
времени конца всяких сказок. Шатко было Милованову у этих стен. Твердо, как
нож, выступало изнутри, да и резало крепко, лишь убеждение, что можно
вынести из поездки мысль, а из видений вывод, укрепиться в них, создать
мощные бастионы духа, и задуматься о созидании нового, и бодро освоить в
уме новую идею - картины ли, книги ли, кремля ли даже, - а завтра, там, за
пеленой снега, в Москве, в изученной досконально квартире, окажется, что
вся эта вымахнувшая внутренняя крепость не дает силы взяться за работу, не
имеет исхода. Выйдет, что во внешнем взял кое-какие определения и внутри
слепил некую форму, а этого недостаточно и надо снова искать в собственных
внутренностях. Но в них искать - ничего не выйдет, чтоб найти, знаем!
пробовали уже! - горестно усмехнулся Милованов, сознавая конечную пустоту
человека.
Еще исполненным жизненной силы движением было у него завлечь своих
спутниц в церковную книжную лавку, он любил покопаться в книгах и
непременно купить, но спутницы округлили на это глаза, как на удивительную
ненужность после всех пережитых волшебств дня, и очень уж решительно
устремились в сторону торговых рядов, увлекая за собой и Милованова. А как
это, побывать в древнем городе и не побывать в замечательного вида
церковно-книжной лавке, притулившейся у кремлевских стен? что бы это
значило? Для Милованова это значило немалую драму и одновременно цирк,
комедию абсурда. Не понимал он и того, почему все-таки не оторвался от
женщин и не вошел в ту лавку. Но не он разыграл эту драму, а Зоя и Любушка,
да так размашисто, что и сами не заметили ничего, и Милованова тут же
заставили почти что позабыть о случившемся. Всего лишь уцелела ненадолго
замирающая беспомощность в его груди. Он даже зашел с женщинами в какой-то
магазин, где с грубоватой непосредственностью раскиданы были и на полу, и
на всевозможных высотах бесхитростные товары, ковры длиннейшие, свернутые в
трубочку, зубные щетки, вазы, упитанные избытком воображения сувениры,
живописные поделки местных передвижников. В другой магазин Милованов не
вошел, с улицы определив его непривлекательность для себя. А подступавшие к
кремлю улицы были хороши своей провинциальной старинностью, и Милованов
сожалел, что он не писатель, у которого в романах задействованные медленно
и страстно назревающей трагедией герои, пробредя без внимательности между
всеми этими забавными и милыми домиками о двух этажах, встречаются для
философского диспута, для большого разговора о Боге в окутанных не то
туманом, не то чадом трактирах. Уже и трактиры Россия, после долгих лет
беспамятства и самоизгнания из духовного рая классической литературы,
восстанавливала там и тут, а он, Милованов, все не писал этих единственно
необходимых нации романов! Стоя в едва разгоняемой магазинными бликами
темноте у толстой, как бы готовящейся к какому-то женскому пузатому
приседанию колонны, он закурил и поднял глаза вверх.
Пробежала мимо местная женщина и с тревожной вопросительностью
взглянула на него, но не отвлекла от одиночества, от мучительной
потаенности в нише неказистого и славного провинциального дома. В
объяснение своего стояния он мог бы только сказать, что ждет заглянувших в
магазин спутниц, но до объяснений дело не дошло. Милованов видел на
противоположной стороне улицы нависшую над пригнувшимися к земле торговыми
рядами громаду собора и угол звонницы и дальше еще все то сказочное, где
недавно побывал. В исполосованной снегом темноте терялись пропорции и