"Михаил Литов. Наивность разрушения " - читать интересную книгу автора

к моему драгоценному городу Великостолпинску. Не любя жизни, ибо она
является гнездом зла, отчаяния, смерти (она является скопищем всякой грязи,
а все грязное - это несвобода, я же ушел от грязи, читай суеты, в чистоту -
в свободу, хотя, естественно, не перестал жить), я в то же время не могу
даже вообразить, что это способно как-то отразиться на отношении ко мне со
стороны Перстова и города Великого Столба в целом и что они способны в том
или ином случае предать меня. Следовательно, и Наташа, как бы она ни повела
себя со мной в будущем, в высшем смысле меня не предаст, не обманет!
Я шел и думал, что, войдя в контору моего друга, буду весел и порывист
и скажу ему: послушай, я сыт, меня накормила твоя невеста; или: я свободный
орел, парящий в поднебесье. Будь я немного чувствительнее и
сентиментальней, я бы сказал, что моя душа надрвалась, я и говорил это
себе, впрочем, я довольно, почти достаточно чувствителен, и мне в моем
порыве хотелось плакать, хотелось ясно и определенно, до натурализма,
очутиться маленьким мальчиком между большими взрослыми людьми, властными
решать мою судьбу и вся моя власть над которыми состояла бы в том, что они
не только могут, но и обязаны решить мою судьбу. Мне виделось, что я
очутился между Наташей и Перстовым и жду их решения. Мне казалось, я
вопросительно, испытующе, дико заглядываю им в глаза.
После утомительного объяснения с секретаршей, я наконец попал в
перстовский кабинет. Мой друг велел приготовить нам кофе, и мы расселись в
удобных креслах. Его действия прокладывали путь к большому, обстоятельному,
русскому разговору, и я понял, что он просто отмахнется от меня, если я
начну со своих бед и нужд, если попытаюсь увильнуть от пространного
изложения своих воззрений, которые ведь могли и измениться с тех пор, как
мы виделись в последний раз. Трудно сказать, что отражала его забота о моих
воззрениях, привязанность ко мне или желание поразвлечься. Он не
принадлежал к людям, дружба с которыми выливается в теплые, едва ли не
чувственные формы, он привязывался к человеку крепко, даже взыскующе, но
как-то без любви, словно это происходило с ним в бессознательном состоянии.
Он знал, что я влачу одинокое полунищенское существование в деревянном доме
на окраине, и его душа, приняв меня во внимание, честно опечалилась, что ей
своевременно не открылась возможность хорошего подвига, который привел бы
его ко мне во всеоружии щедрой помощи. Надо же, вышло так, что я сам пришел
к нему. Хотя, может быть, с протянутой рукой. Может быть, с другой стороны,
он все же каким-то образом влиял на меня издали, торопя поскорее прийти. Он
сокрушался заодно со своей душой, однако сама полированная красота его
кабинета свидетельствовала, что мы обретаемся на разных полюсах и он,
Перстов, вправе гордиться силой своего магического воздействия, а у меня
такой силы нет, и он осуждает меня, даже склонен изобличать мою лень,
какую-то социальную бездуховность, тогда как с помощью можно и
повременить - следует сначала разобраться, не принесут ли подачки в моем
особом случае больше вреда, чем пользы.
Он сидел напротив меня, одетый в превосходный серый костюм, подтянутый
и представительный человек с легкой сединой на висках, и в каждом его жесте
я угадывал грацию и мощь обладания Машенькой. Это безусловно внушало мне
зависть. Свободная достаточность обладания одной Машенькой определяла в нем
свободу от цинизма, который толкал бы его на поиски посторонних связей,
хотя бы с той же секретаршей, подавшей нам кофе и бесшумно удалившейся. Он
читался как благородный и безгрешный. И это человек, чьи братья потеряли