"Михаил Литов. Люди Дивия " - читать интересную книгу автора

видишь в спокойную минуту? И даже более существен вопрос, много ли
замечательного и привлекательного они представляют собой в глазах
какого-нибудь стороннего наблюдателя. Но что такое они же, когда я не вижу
их, а только чувствую, только ощупываю дрожащими, взволнованными, ждущими
чудес пальцами? Волшебные горы, которые писатели и философы описывают как
чудо и тайну, вдруг утрачивают для меня смысл и притягательность, и уже
бедра моей жены, наливаясь упругой силой, возвышаются и над самыми высокими
из них. Они здесь, по ним нет необходимости карабкаться, моя жена даже
стискивает колени, в застенчивости и в предостережении насчет чрезмерного
баловства, но сколько их ни ощупывай, они всегда оставляют за собой еще
что-то непознанное, большое, невероятное, недостижимое и непостижимое. Их
не взять никаким методом, постигнешь их форму - неизреченная тайна уйдет в
содержание; впрочем, и форму по-настоящему постичь невозможно, а
пренебрежешь ею, взявшись за содержание, она славно посмеется над тобой.
Что и говорить, тут велико волшебство женщины, тут ей есть чем взять, есть
чем гордиться и отчего сознавать свое превосходство, есть прекрасный повод
сидеть и со снисходительным видом ждать, пока ты, копаясь в ее чудесах, не
уяснишь всю безнадежность своих потуг, не признаешь, иными словами, ее
власть над собой.
По горькому опыту хорошо зная эту безнадежность и не желая сейчас
уродоваться перед женой, все же не преодолевшей в себе тайного стремления
отбить у меня охоту к сочинению новой книжки, я вскочил, подхватил ее на
руки и понес в комнату. Она голосисто удивлялась силе земного притяжения,
пытающегося совлечь ее с моих рук, но я-то отлично понимал, что не земля, а
ее, Риты, знатная маштабность отягощает меня. Я, естественно, был готов
нести ее сейчас даже и на край света, но с каждым шагом все чувственнее
сознавал, что завишу от нее, а она только наслаждается. У меня была
ответственность, ну, по крайней мере донести ее, не уронить, а она не
признавала за собой никакой ответственности, она просто радовалась на моих
руках, как дитя, смеялась и даже болтала в воздухе ножками. Почему так?
Почему я прикован к ней и ей достаточно одного словечка, чтобы разбить
добрый кусок моей жизни и моего сердца, достаточно, например, вдруг
заявить, что она отказывает мне в удовольствиях, а у меня нет такого
волшебного глаголаа, нет такой суровой возможности? У меня нет
спасительного слова потому, что я не только не в состоянии произнести его,
я и подумать о нем не смею. Я весь в желании, я весь желание, я словно
сгораю в огне. А Рита, как всякая женщина, способна хладнокровно отказать,
более того, отказать не с целью помучить или испытать меня, а самым честным
и неподдельным образом, думая именно то, что говорит. Женщины все
поголовно - во всяком случае, жены писателей, а их перебрал за свой немалый
век изрядно - более или менее фригидны и жестоки в своей фригидности, и то,
что они порой выдают за страсть, на самом деле не что иное, как
эгоистическое желание взять от жизни недоступное им. Женщины приземлены, а
в земле нет страсти. В земле тяжесть бесконечного покоя и равнодушия, и
смерти удобно раскидывать свои тенета на подобной почве. В этой игре, свое
пристрастие к которой земля подтверждает медленными, тяжелыми кивками,
смерть выглядит изящной шалуньей, а жизнь принуждена зарождаться с видом
мучительного глубокомыслия.
Женщины расчетливы. И расчетливей всех Рита. Она спокойно ждала, лежа
на спине, пока я, стуча локтями в пол, приноравливался к ней, устраивался