"Михаил Литов. Люди Дивия " - читать интересную книгу автора

объятия, намереваясь опрокинуть на спину и дать волю своей страсти. И она,
отвечая мне лукавым взглядом, в очередной раз подняла вопрос о методе.
Меня зовут Никитой. В нашей семье Молокановых идеологическая замятня
стоит далеко не на последнем месте. Свои литературные затеи я начинаю с
желания овладеть женой, хотя, конечно, это не единственный случай, когда
оно у меня возникает. Но тоже метод, не правда ли? И все же, перелистывая
написанное мной - а это горы бумаги - я нередко прихожу к выводу, что Рита
права, обвиняя меня в писательской расхлябанности. Она находит, что я
принадлежу к тем одержимым писателям, которые пишут лишь бы писать и,
написав одну книгу, почти тут же берутся за следующую. Ее суждение более
или менее соответствует действительному положению вещей. Но я совершенно не
согласен с ее утверждением, будто мне не довелось выстрадать в сущности еще
ни одной книги, сверх того, ни одной главы, ни даже абзаца или фразы.
Послушать ее, я не выстрадал ни единого слова. О, это не так. Просто я
страдаю неизбывно, и сказать, где пролегает граница между выстраданностью
той или иной книги и моим личным страданием и имеется ли такая граница
вообще, практически невозможно. Мое рассуждение покажется кому-то забавным,
нелепым, дилетантским, но для меня оно хлеб насущный, ведь я живу - по
правде сказать, не очень-то рассуждая! - литературой и тем, что страдаю от
многих вещей на свете. Скажу больше, я не всегда различаю, где кончается
страдание, вызванное той или иной проблемой, и начинается новое, следующее.
Это тоже метод. Я страдалец по природе. Страдаю я, разумеется, и по милости
своей жены, оттого, что она слишком эгоистична, черства, бездушна, порой
даже жестока в обращении со мной. Бывают прекрасные минуты в нашей семейной
жизни, но они не заслоняют от моего внутреннего взора печального и
испытанного временем знания, что Рита, до смешного мало уделяющая внимания
духовной стороне бытия, мне отнюдь не пара. И когда она заводит разговор о
том, что у меня, мол, нет метода, что мне необходимо выработать некий метод
написания романов (а иначе я-де в конце концов сяду в лужу), я, во-первых,
хорошо помню, что ей в глубине души абсолютно плевать на мои шедевры, а
во-вторых, с горечью чувствую, что все ее рассуждения на эту тему
проникнуты совершенно неуместной иронией.
Так вот, перелистывая свои рукописи, я вижу, ясно вижу ту силу, с
какой некая часть моего "я" забиралась, закрадывалась, внедрялась в мозги и
души тех, кто становился моими героями. Сказав о силе, я вовсе не имел в
виду восславить достоинства моих сочинений. И даже не о мощи вдохновения
речь. Возможно, это преувеличение, но я полагаю, что уже давно нечто
отделилось от меня и путешествует по миру, с легкостью пронизывая и
познавая все живое, хотя это вовсе не значит, будто мне открыты все тайны и
понятно все на свете. Это значит лишь то, что я в состоянии описать любого
человека так, как если бы ведаю секрет, позволяющий мне залезать в его
шкуру. Многие писатели скажут, наверное, что для них это самое обычное дело
и ничего чудесного, выдающегося они в нем не видят. Какой же сюрприз ждет
их впереди! Когда-нибудь они поймут, что мой метод дает мне пропуск в души
не только простых смертных, но и в их, мнящих себя неприступными,
сокрытыми, вознесшимися на невиданные вершины.
Мы сели поговорить о моем будущем романе, и я поведал жене, что, не в
пример моим героям, не собираюсь порывать с настоящим и прятаться в
прошлом. С присущей мне откровенностью, не без развязности я посоветовал
Рите не обольщаться предположением, будто мой выбор подсказан исключительно