"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

от других произошедшую с ним перемену, а тут рискнул, вышел и встал перед
человеком, который более или менее точно знал, что с ним делается, и сразу
получилось осечка. Сразу дал он какую-то слабину, смысла и сути которой сам
не способен постичь до конца. Лоскутников внутренне возвращался к себе,
каким он был нынешней ночью на берегу реки, когда высказывал и доказывал
что-то свое, порожденное мучительными усилиями и, может быть, снами, и
теперь он с сумасшедшей, чудовищной отчетливостью разглядывал свое лицо со
стороны, и ему было стыдно оттого, что на этом некрасивом лице слишком
много жалобных гримас. Они наверняка были, вдвигаясь в давно не
участвовавшие в откровенном общении с другими, отвыкшие высвечивать
сердечную доверительность черты. Буслов мог их не и не замечать в темноте,
но они, конечно же, были, и Лоскутников теперь стыдился их. Значит ли это,
что все принимаемое им за нынешнее богатство его души в действительности
мало чего стоит? Или просто он сам оказался недостойным сосудом для этого
сокровища?

***

Буслов ступал по земле основательно и лицом держался твердости и даже
некоторой уверенной красоты, да и вообще был представителен, однако в душе,
бывало, прятался от этого внешнего внушительного наличия. Он забегал вдруг
в замешательство, даже в робость, в болезненную чувствительность, в испуг
перед темными загадками бытия. Он считал для себя унизительным это
замешательство, поскольку оно носило какой-то общий, если не отвлеченный
характер, не указывало на ту или иную конкретную причину и, похоже,
угрожало в любой момент обернуться для Буслова ужасающей несостоятельностью
всего его существа. Смятения духа бывали в нем сильны, и даже могло
показаться странным, что он так каменно них умалчивал. Надо полагать,
непомерное тщеславие побуждало его среди всяких произрастающих на древе
жизни плодов выдавать себя за плод безупречно здоровый, не ведающий и о
малейшей червоточинке. Только разговоры, которые он повел с легкомысленным
Чулихиным и которые в конце концов забросили его в анекдотическое
путешествие к лесному монастырю, открыли прозорливому живописцу его
сомнения и колебания. Однако сам Буслов и тогда считал, что лишь должным
образом, т.е. правдиво и глубоко, отвечает на чулихинские потуги оставить
его большим, по крайней мере, подающим большие надежды литератором. Он,
разумеется, так и не признал, что стал игрушкой в руках этого дельца, и
шутка Чулихина с подменой мужского монастыря женским не выступила для него
из ряда всего того, что вообще мог предложить ему довольно-таки глухой и
скудно беснующийся мирок их городка.
Нет, зачем же, писательство свое он не отметал и не сдавал на
какое-либо поругание, а достигнутым мастерством даже и любовался, выныривая
тут из душевной сумятицы ловким и скоромыслящим эстетом. Видел Буслов
достаточными написанные им немногие творения. Он уже и есть состоявшийся
большой писатель. Ему не представлялся важным вопрос, напишет ли он еще
что-нибудь, а настойчивые попытки Чулихина поставить его перед выбором
между фанатичной верой и красотами литературы и искусства он и вовсе
принимал за ничто. Ему все казалось, что он смело и мощно вторгается в
некую середину тех вопросов и проблем, которые мнил уже не иначе как
картиной целого особого мира работающий с ним Чулихин, и это безоглядное