"Семен Липкин. Записки жильца" - читать интересную книгу автора

особенно тщательно. Добыча была немалая: с десяток мужских шуб без верха,
несколько каракулевых саков, котиковых манто, длинные меховые палантины,
шапки, горжетки с головками зверьков. Все, нажитое долгим трудом, умением,
умом. Беленький кричал, плакал, целовал Борискины сапоги, бился о них лысой
головой.
Плакали и трое младших его забияк, только жена и старший сын Маркус,
угрюмо, не поднимая глаз, молчали. Беленького увели. Больше мы его никогда
не видели. Семья просила выдать его труп, но трупы Чека не выдавала, разве
что в исключительных случаях.
Вскоре пришли добровольцы. Город вздохнул с облегчением. Конечно, и
Деникин был не мед. Горе жителей заключалось в том, что добровольцы,
сравнительно хорошо понимая, чего они не хотят, не знали в отличие от
большевиков, чего им надо. О если бы деникинцы это знали! Если бы догадались
взять у своих врагов ту крестьянскую программу, которую те взяли у эсеров, и
выдать ее за свою. Если бы, если бы...
Среди добровольцев были разные люди, но было у них нечто общее: все они
не понимали большевиков. Для одних большевики обозначали конец единой и
неделимой России - между тем именно большевики укрепили державность России,
как это и не снилось Романовым. Для других большевики были слишком левыми,
слишком далеко идущими в социальных преобразованиях - между тем именно
большевики укрепили докапиталистическую, феодальную, сословную систему. Да,
разные люди были среди добровольцев, были и либералы, и даже эсеры, и ничему
не научившиеся монархисты, но и эти не переходили за черту идиллической
жестокости дофашистской формации. Совершались всевозможные мошенничества,
иные офицеры спекулировали, но в городе было вдоволь недорогой еды и одежды.
Раздавались погромные речи, но погромов не было. Выходили газеты различных
направлений - кроме большевистской. А самое главное - и в этом добровольцы
отстали от большевиков на целую эпоху - разрешалось свободно трудиться и
свободно торговать изделиями своего труда. Особь не считалась виновной за
одну лишь принадлежность к общности.
Павла Николаевича Помолова вызвали в контрразведку, спросили, где его
сын Константин, он сказал, что не знает, ему поверили, он действительно
говорил правду, отпустили, и его красивый голос опять раздавался в суде.
Вместо имени Константина Помолова загремело другое, актерски-безобидное:
Браслетов-Минин. То был начальник контрразведки, генерал. Своих опричников
он почему-то набирал из дагестанских горцев. О нем мало что известно, так
как он был деятелем наивного периода карательных органов: он брал виновных.
И опять беда постигла дом Чемадуровой. Арестовали Костю Помолова и
Бориску. Некоторое время ходил слух, что их выдал Бoлеслав Ближенский. Слух
явно бессмысленный, так как Ближенского расстреляли вместе с Костей,
Бориской и несколькими комсомольцами, расстреляли, как доныне напоминает
мраморная доска на стене бывшего участка, в январе 1920 года. Говорили, что
расстреливал самолично Браслетов-Минин. Еще говорили, что предателем был
вовсе не Болеслав, а его дружок, пианист из иллюзиона, а предал он по
причине ревности. Павел Николаевич хлопотал за сына, у него были влиятельные
знакомые в добровольческом командовании, но мало оставалось времени, а
Браслетов-Минин торопился: с трех сторон приближалась к городу Красная
Армия.
Впоследствии, когда Павел Николаевич сам вступил в партию, прикрыв свое
былое кадетство героической смертью сына, и прославился у нас как