"Семен Липкин. Записки жильца" - читать интересную книгу автора

магазине Генриха Шпехта.
Фойе клуба, выстланное квадратными плитками из итальянского мрамора
(камни мостовой - остывшую лаву, изверженную Везувием, - тоже когда-то
вывезли из Италии), было теперь грязно, заплевано. Широкая лестница, тоже
мраморная, после первого пролета раздваивалась, и там, где раздваивалась, на
стене был изображен Гутенберг за печатным станком. Кто-то по лицу
изобретателя вывел мелом самое короткое из тех слов, которые не нуждались в
печатном станке. Впоследствии, когда Немецкий клуб стал клубом транспортных
рабочих (по-простому - грузчиков) имени Юделевича, вместо Гутенберга
появился на стене Карл Маркс, как бы своим происхождением связуя прежних
хозяев с теми, кто дал клубу новое имя.
В дневной тишине театрального зала раздавались голоса актеров.
Мальчики, дрожа от нетерпения, взяли Елю на руки и довольно быстро
взобрались по лестнице. Володя смело открыл темно-красную, с витой резьбой
дверь, и они вошли в холодный зал. Он был почти пуст, сидело человек
двадцать - тридцать, не больше, все в папахах.
"Вона католычка!" - донеслось со сцены. Мишу как будто озарило, как
будто ударило в сердце: актеры показывали инсценировку "Тараса Бульбы" в
украинском переводе. Дети сели в последнем ряду. Один из тех, в папахах,
обернулся, но ничего не сказал. А на сцене становились живыми неистовый
Тарас, храбрый Остап, влюбленный Андрий, прекрасная полячка, противный,
лебезящий Янкель. Еля слушала самозабвенно. Она еще плохо понимала чужую
речь, но ведь Гоголя-то она читала. После вчерашнего тяжелого дня, после
ночи, проведенной под укрытием стойки в магазине церковной утвари, она
перенеслась в праздничный, светящийся мир. Володя скучал, плохо слушал,
смотрел на немногочисленных зрителей. Почему они пришли на генеральную
репетицию? Почему некоторые из них что-то записывают? Начальники, должно
быть, над артистами начальники.
- Деревья нарисованы жутко, стволы косые, сейчас упадут, - шепнул он
Еле на ухо, но у Ели не было сил, чтобы сказать ему "замолчи", она жила там,
среди запорожцев и поляков, кровь ее побежала горячо, даже показалось ей,
будто по ногам до самых пальцев побежала, она была счастлива.
А Мише мерещилось, что на сцене те самые всадники, на которых они вчера
с Александром Рафаиловичем смотрели сквозь продранные брезентовые полотна
греческой кофейни.
Когда занавес опустился, все сидящие впереди поднялись через оркестр на
сцену. Догадка Володи, видимо, была правильной - то были представители
петлюровской армии, взявшей в свои руки дело искусства.
Мальчики, взволнованные, оживленные, даже не заметили, что идут слишком
медленно, что не помогают Еле сойти с лестницы. Наконец они опомнились и
взяли девочку на руки. Вдруг они услышали голос: "Культурна ориентация на
захид..." - и в фойе появились двое в синих венгерках, с револьверами на
боку. Из-под папах выглядывали жидкие, будто приклеенные чубы. Один был
невысокий, с коротким, сильно вздернутым носом, с почти вертикально стоящими
ноздрями, кривоногий, другой - долговязый, с большим коричневым родимым
пятном над белесой бровью, рябой. Увидев детей, рябой сказал тоненьким,
вкрадчивым голоском:
- Дивытесь, Таддей Захарович, ось и жиды до нас прийшлы. Вы бачте, я их
розпытаю.
И он спросил у детей тем же вкрадчивым, мягким голоском, наклонив