"Марио Варгас Льоса. Похвальное слово мачехе " - читать интересную книгу автора

прибоя", - фантазировал дон Ригоберто. Уши у него были большие, красиво
очерченные, и оба - сначала левое, а потом правое - приподнимались и
оттопыривались, ловя все звуки, исторгаемые нашим миром. В детстве он
стыдился и того, что они так велики, и этого их свойства поворачиваться
вокруг своей оси, но потом смирился и привык. А теперь, посвящая один вечер
в неделю уходу за ними, испытывал даже некоторую гордость. Ибо стараниями
его и усилиями эти никчемные отростки стали наравне с устами, дарующими
радость, и пальцами, доставляющими удовольствие, принимать участие в
любовных встречах. Полюбила их и Лукреция и в минуты близости льстиво и
весело ласкала их, придумывая им смешные и нежные прозвища. "Распустившиеся
цветы, вместилища музыки и речи" - так поэтически думал о них дон Ригоберто,
тщательно разглядывая с помощью лупы и зеркала хрящеватый ободок своего
левого уха. Да, вот они: три волоска, выдернутые им в прошлую среду,
показались вновь. Пока еще не волоски, а лишь три точки, расположенные
равнобедренным треугольником. Дон Ригоберто представил себе темный пух, в
который они превратятся, если не будут удалены, и испытал мимолетную
дурноту. Со стремительной ловкостью, достигаемой долгой практикой, он
ухватил эти зачатки волос лапками пинцета и выдернул один за другим.
Щекочущее ощущение, сопровождавшее эту операцию, вызвало сладостный озноб.
Ему привиделось, будто это донья Лукреция, склонившись над ним, вырвала
своими белыми и ровными зубами три курчавых волоска на лобке, и видение
возбудило его. Однако дон Ригоберто тотчас угасил желание, представив себе
волосатую женщину с мохнатыми ушами, с густо заросшим да еще поблескивающим
от пота подбородком. Вспомнилось ему, как сослуживец, проведший отпуск на
Антильских островах, рассказывал, будто в одном из борделей Санто-Доминго
самым неоспоримым успехом пользовалась некая коренастая мулатка с густо
волосатой грудью. Дон Ригоберто, на мгновение вообразив себе нечто подобное
между грудей доньи Лукреции, словно выточенных из слоновой кости, вздрогнул
от ужаса. "Как сильны во мне предрассудки в отношении любви", - признался он
себе. Тем не менее он не собирался расставаться ни с одним из них: волосы -
это чудесно, это прекраснейшая оправа любви, но расти они должны лишь там,
где им положено. На голове и на "Венерином холме" прекрасно и абсолютно
законно; в подмышках - терпимо (кажется, это европейская манера), но на
руках и на ногах - совершенно недопустимо, и уж совсем немыслимо и
невозможно - на груди!
Он продолжил с помощью увеличивающих зеркал, которыми пользовался при
бритье, скрупулезный осмотр левого уха. Но нет: ни в одном его уголке,
выпуклости или впадине не выросло новых волосков, ничего, кроме тех трех
мушкетеров, чье появление он так вовремя заметил еще несколько лет назад.
"Сегодня ночью я буду не любить, а слушать любовь", - решил он. Что ж,
ничего невозможного в этом не было, ему удавалось это и раньше, и забавляло
на первых порах и Лукрецию. "Дай мне послушать твои груди", - скажет он и,
нежно вложив соски - сначала один, потом другой - в сверхчувствительные
раковины своих ушей - а входят они точно нога в привычный башмак, - будет,
закрыв глаза, в почтительном восхищении, отрешенно, как на литургии при
возложении на алтарь святых даров, слушать и вслушиваться, пока наконец не
услышит, как из глубинных кладовых плоти поднимаются к отвердевшим соскам
потаенные токи - то ли это дышат, раскрываясь, поры, то ли закипает от
возбуждения кровь в жилах.
Он уничтожил зачатки волос на правом ухе и вдруг заметил чужака: как