"Эдуард Лимонов. Торжество метафизики " - читать интересную книгу автора

Слева от меня, как я уже сообщил, в 13-м отряде лежал Варавкин, как у
Христа, ей-богу, а в ногах, через проход,- Акопян. Ну и поверить трудно, так
просто - Акопян, с той же фамилией, что и у человека, который меня предал на
моем процессе. Он будто бы был боевиком в Карабахе, этот Акопян. Он
досиживал свой последний восьмой год. Постоянно говорил об оружии и вообще
на такие темы, которые безоговорочно считаются за решеткой провокативными.
Возможно, именно этот Акопян-Два и послужил причиной моего перевода вдруг ни
с того ни с сего в 16-й отряд. А 16-й отряд, хотя и находится в том же
бараке, что и 13-й, только на втором этаже, и вход в него с другой стороны
барака, противоположен 13-му. Там и люди другие в 16-м, и даже климат
другой. Ей-богу. К нам в локалку солнце приходит уже к 11 часам и потом
шпарит до самого заката. А у них солнце бывает пару часов, там постоянно
темно, холодно и ветрено в их локалке. К тому же она у них узкая, асфальт
разворочен, пыль. Да еще присутствие этапной бригады действует на
мировоззрение резко отрицательно.
Вот как случилось, что я попал в 16-й. В 13-м отряде как-то перед самым
отбоем, мы уже все стояли в трусах у своих шконок переминаясь, Акопян
спросил меня: "Эй, старый, ты где сидел до этого?" Я с готовностью стал
рассказывать ему о третьяке. Нас слушали еще несколько заключенных. Помню,
что стал говорить о пресс-хатах на четвертом этаже третьяка. Помню, что
как-то нервно задвигались несколько свидетелей моего повествования. Без
особенной тревоги, ложась после крика "Отбой!" под одеяло, я, помню,
подумал, что наговорил лишнего. Бывает такое даже с таким человеком, как я.
Может, со мной сыграло злую шутку мое преувеличенное всегда чувство
принадлежности к единому братству страждущих - к заключенным, и, чтобы
понравиться им, я слишком откровенно высказался о той области запретного в
тюрьме, о которой не принято говорить вообще, а если говорить, то желательно
без свидетелей, с глазу на глаз и с проверенным человеком.
Короче, уже после завтрака на следующий день после моей взволнованной
речи о пресс-хатах в третьем корпусе Саратовского централа меня заявили с
вещами.
- Блядь, вот гандоны,- говорил мне огромный Али-Паша Сафаров, мой
бригадир, шагая рядом со мной, в руке мой матрас, в соседний 16-й
отряд.-Кто-то тебя, Эдик, сдал. Я догадываюсь, кто это,- многозначительно
сказал он.- Но ты не гони, шестнадцатый - нормальный отряд, конечно, им до
нашего далеко, у нас образцово-показательный, но ничего, тут у них в
шестнадцатом новый завхоз, вроде ничего мужик.- Он отвел меня на второй
этаж, сдал бригадиру и ушел.
В 16-м было херово. Это я понял сразу, повстречав там моих старых
знакомых по карантину: хохла, молдавана, Эйснера. Таджика между ними не
было, как и еще двух наших парней: Сорокина и художника Прокофьева. У
таджика был мелкий срок, всего восемь месяцев, часть его он уже отсидел,
видимо, его сразу определили на работу, как и художника, и вполне
исполнительного быстрого Сорокина. "Трудных" же троих определили в этапную
бригаду. Судя по тому, что они лишь молча улыбнулись мне издали, я понял,
что дела их еще хуже, чем в карантине. Еще с двумя десятками осужденных они
занимались тем, что под командой чернявого шибздрика в шелковой черной
рубашке и свежих шерстяных черных брюках и лаковых (ей-богу) туфлях
застилали кровати по-белому. Дело было, напомню, после завтрака, ближе к
обеду. Застлав кровати, они становились рядом с ними навытяжку.